Хлебушко-батюшка

Егор любил бывать один, на людях чувствовал себя неуютно, одному просторней думалось и легче работалось. Но он привык, что по утрам у вагончика всегда шумно, а сейчас никого тут не было — ни поварихи Устиньи, ни подвозчика Семена, которого в детстве как прозвали Тяпой-растяпой, так и продолжали звать теперь, ни трактористов Пашки и Веньки. И оттого, что никого не было, Егор встревожился не на шутку.

А утро набирало силу. Туман поднимался над полями, дали очищались, становились просторнее. Ниже вагончика по течению ручья отрывисто крякнул селезень, ему отозвалась утка, откликнулась по-домашнему протяжно и неторопливо; конь, остановившись, поглядел на Егора и, успокоенный, опять опустил голову к выметавшейся после дождя, растущей как на дрожжах траве. Егор сунул узелок в кабину трактора, шагнул к вагончику, стукнул кулаком по двери:

— Вставайте!

В вагончике нехотя загомозились. Вышла повариха Устинья, низенькая, грудастая, средних лет баба с широкими плечами и большим животом, обтянула на себе телогрейку руками, глянула маленькими глазками на Егора, зевнула:

— Это ты? Рано прибег. Спал бы дома с женушкой. Наши-то ироды слышь как дрыхнут.

— Но, но, полегче, теть Устинь!

В дверях вагончика показалась нечесаная голова. Егор узнал: Пашка Шальнов, родной брат Веньки — такие же, лопаточками, брови, длинный нос, плутоватые глаза со сна маслились и глядели весело и хитро; только ростом Пашка не вышел в брата, был покоренастей да посутулей, как ивняк-раскоряка, притулившийся у ручья.

— А чего полегче-то? — оглянулась Устинья. — Вчера перепились как сапожники.

И Устинья громко стала рассказывать, как вернулся вчера к ночи Венька Шальнов, привез три бутылки самогона; пили его тут же, прямо из кружки, пытались напоить и ее, бренчали на гитаре, орали срамные песни.

— Тьфу! — Устинья плюнула и принялась разводить огонь под котлом.

— Мы культурно отдыхали, — подал из вагончика голос Венька.

— Отдыхали! Устроили кабак!

Устинья дула на огонек под котлом, отсыревшие прутья тлели, не разгораясь; дым шибал ей в глаза, она закашлялась. Венька выскочил в одной нижней рубахе, присел к котлу с другой стороны.

— Давай я. Теть Устинь, тащи припасы.

Подложил под прутья газету, чиркнул зажигалкой, оглянувшись, кивнул Пашке на ведро:

— Будь другом, сгоняй за водой. Освежимся, умоемся. Брр. — Венька охрип, лицо, как у индюка, синюшное; он оглянулся на Егора: — А мы ниче. Правда, Паш, ниче? — И подмигнул суженными воспаленными глазами.

— Глядите, ребята… — Егор покачал головой.

— А че нам глядеть?

— И Семен был с вами?

— Тяпа-то? А то с кем же!

Пашка принес ведро воды, поставил у порога:

— Вень, сходи-ка, толкни Тяпу.

Прыжком Венька влетел в вагончик, откинул одеяло, что-то уронил и выглянул растерянный.

— Нету его.

— Вот так фрукт. Куда он делся? Теть Устинь, не видела?

Устинья ничего не ответила. А из-за тележки возле колеса поднялась лохматая голова, повернулась, поглядела оплывшими глазами на небо, потом на Веньку, увидела Егора; Тяпа потряс головой:

— Ух ты, японский бог, и продрог я!

— Ты бы еще в лыве вон устроился! — шумнула Устинья.

Тяпа встал, смел с себя сенинки, провел рукой по отсыревшему боку — сенная подстилка хотя и была сухой, но тонковатой, — вздрогнул всем телом так, что его передернуло, сказал, оглядывая то место, на котором только что лежал:

— Н-ну и угораздило… — Подошел к Пашке и Веньке: — Это вы меня сюда приспособили?

— Отстань! — прикрикнул на него Венька.

Все знали, что Тяпа с похмелья задирист, но безобиден; походит, поворчит и, если на него прикрикнуть, отстанет.

Тяпа походил, поворчал, завтракать сел молча; голова у него тряслась, длинная худая рука, когда тянулся ложкой к каше, дрожала. Венька переглянулся с братом:

— Паш, где-то у нас вчера осталось…

У Тяпы торчком, как у собаки на стойке, насторожились уши, кадык прыгнул вверх-вниз, в углах рта замаслились слюнки; он проследил голодными глазами, как Пашка вспрыгнул в вагончик; про кашу и забыл, все слушал, как Пашка возился, звякая посудой. Самогона осталось мало. Пашка вылил его в кружку, подал Тяпе. Обеими руками Тяпа поднес кружку к губам, крякнул:

— Ах, — и опрокинул в глотку. Отщипнув хлебца, понюхал, провел ладонью по груди и животу: — Пошла, пошла! Ну, спасибо, ребятки. Опять человеком стал.

— То-то, — улыбнулся Венька. — А ты говоришь, приспособили…

— Это я с перепугу. Открыл глаза, не пойму, где лежу. Провел по себе рукой — весь мокрый. Вроде ложился поближе к Устинье, приваливался к бабе под бочок, а проснулся… Это она беспременно ночью меня уполовником огрела, я и убег. Помню, дождик накрапывал…

Егор сидел в сторонке. Недоваренная каша скрипела на зубах. Он ел и поглядывал на Тяпу и на ребят. Тяпу вдруг точно прорвало. Он согрелся, глаза его замаслились; смотрел он заискивающе и говорил противно, будто сюсюкал. Пашка отвернулся, а в глазах у Веньки застыл нахальный смешок.

— Пошли, — Пашка встал.

— Погоди чуток. Мы с Тяпой закурим. Тяпа, хочешь курить? — Венька достал сигареты.

Тяпа протянул худую, в пятнах нигрола руку.

— Веньямин, давай закурим, — протяжно, подражая кому-то, пропел он.