Хлебушко-батюшка

— Постараемся… два плана.

Совещанье шло еще часа три. У Василия Павловича была теперь зацепка. Глядя в бумажные полотнища, он уточнял с каждым председателем, сколько еще не убрано хлеба, какое его количество поступит на тока, высчитывал, сколько нужно зерна в хозяйстве, и подбивал итог: остальное на элеватор. Ерофей услышал, как кто-то назади шепнул с невольным восхищеньем:

— Вот чертушка. До самых печенок добирается. Всех видит насквозь.

— Просвечивает, как на рентгене!

— Они с Сукмановым два сапога — пара.

— Ерофей у него в любимчиках…

— Он его везде вперед сует.

Ерофей оглянулся на говоривших; густой багрянец залил шею и лицо.

Назади примолкли — как воды в рот набрали. А он так и просидел багрово-красный весь остаток совещания.

…Эх, пляши, Ерофей,
Каблуков не жалей!

Откуда вынырнуло это? Где-то слышал такую песенку. Она осела в памяти. И вот вырвалась ни с того ни с сего голосисто. И память повернула совсем в другую сторону…

Нынче зимой он познакомился с агрономом из управления Надеждой Сергеевной. В минуты раздумья удивлялся, как легко и просто вошла эта женщина в его жизнь. Сдавая как-то отчет, Ерофей увидел новенькую. Привычно, как по всякой мало-мальски красивой женщине, скользнул по ней взглядом. Ему понравилось веселое приветливое лицо, слегка откинутая назад вся в волнах светлых волос голова. Когда Надежда Сергеевна встала, он залюбовался ею. В поясе она была тончава, бедра круглились под шевиотовой юбкой; руки, схваченные рукавами тесной жакетки, были приятной полноты. Ерофей и Надежда Сергеевна разговорились. Она была агрономом-семеноводом. Через неделю приехала в Ключи, ходила по амбарам, смотрела, как хранятся семена, пробовала зерно на зуб.

— Глядите, чтобы клещ не объявился.

— Следим.

— Не мешало бы вот эту партию проверить на всхожесть.

Она выпрямилась у сусека, и ему показалось, что ее серые с голубинкой глаза поглядывают лукаво, а приоткрытые в улыбке зубы все, как один, ровны и белы.

Ерофей знал, что нравится женщинам. Когда агрономша стала заглядываться на него, подумалось: грех на вороту не виснет. Что из того, что переспит с красивой бабой? Но после первых встреч Надежду Сергеевну точно подменили. Что-то особенное появилось в ее глазах. Она вся словно осветилась изнутри сильно и ярко и каждый раз встречала его такая неожиданно новая, что Ерофей удивленно поднимал брови и, радостно глядя на нее, подходил и уже не мог отойти.

Что-то большее, чем простая связь, появилось в их отношеньях. Встречи стали с горчинкой, а расставанья тяжелыми. Надежда Сергеевна ждала, что Ерофей сделает что-то такое, от чего им обоим станет проще и легче; это ожиданье стояло невысказанным в ее глазах. Ерофей понимал это и тяготился невозможностью что-либо сделать. В управлении о них начались шепотливые разговоры; почувствовала неладное жена; надо было круто рвать с агрономшей, но он все не решался, чего-то тянул. Так у них и шло всю весну и лето… Она встретила его сегодня сдержанно. Разговор не клеился. Кутая плечи шерстяным платком, Надежда Сергеевна поглядывала на него. Кинулась было собирать на стол. Он сказал, что не надо. Так и сидели, прислушиваясь к кашлю хозяйки за стеной. Уйти? Ерофей устало погладил руку Надежды Сергеевны. Неудобно было подняться вот так и уйти. Она встала первой.

— Вот что, — сказала, — больше не приезжай ко мне.

— Значит, кончилась наша любовь?

— Что это за любовь — ворованная, украдкой?

— Ты же знала, что я женат, — упрекнул ее Ерофей. — Видела, зачем шла?

— Поезжай!

— Надюша, постой. Не шуми. Ну чего ты взъелась? Давно у тебя не был? Так ведь уборошная — не отойдешь, не отъедешь. Не гони, Надюша, — уговаривал ее; поймал за руки, схватил за плечи, притянул, стиснул так, что у нее с лифчика посыпались с треском пуговицы. Кинулся целовать. — Чего же ты как мертвая? Люблю ведь я тебя. Надька… Режешь ты меня без ножа. Что мне делать? Скажи, подскажи.

— Прошло время, когда можно было подсказывать.

Она едва разжала губы. Ерофей стал целовать ее в них — низким вяжущим голосом у нее вырвалось затаенное:

— Как чуть что, у вас всегда бабы виноваты. А вы-то, мужики, тут ни при чем?

Ерофей понял, что сегодня он ничего не добьется. Нахлобучил картуз, шагнул к порогу; держась за скобу, оглянулся.

— Ладно. Нынче с тобой не сговоришься. Шлея под хвост попала — пошла трепать кобыла. Приеду в другой раз — поговорим.

— Другого раза не будет. Не приму.

— Слепой сказал — посмотрим, — усмехнулся он, и было в его голосе столько уверенности, что Надежда Сергеевна заколебалась; это Ерофей уловил по лицу.

«Бабьё, — горячечно думал он, выходя в сенки. — Где уж вам с мужиками тягаться. Охолонет, одумается — прибежит как миленькая: прости. А не прибежит, что ж: баба с воза — мужику легче».

Эх, пляши, Ерофей,
Ничего не жалей!