Хлопушка с прицелом

Мы с Германом быстро шли по ночной Москве и довольно долго молчали.

Наконец я спросила его:

— Мы ведь домой?

— Не думаю, — хмыкнул он. — Не ровен час наш друг товарищ Жаверов уже там.

— А куда же мы тогда? — пролепетала я.

— Поедем к моей тетке, — неожиданно заявил Герман.

— У тебя есть тетка? — удивилась я.

— Ага, — обрадовался Герман, — даже ты об этом не знала! Значит, все остальные и подавно не знают… Я и сам почти забыл о существовании родственницы, так что там нас точно никто не отыщет…

— У нее дома?

— Да, она живет в деревне, — сказал Герман.

И мы отправились на вокзал, где чудом успели на последнюю электричку до нужной нам станции.

Тетка, к которой мы заявились уже ранним утром, встретила нас радушно. Она была одинокая, совершенно неграмотная, но славная.

Мне сразу очень понравилось в этой деревне, но я решительно не понимала, что нам с Германом делать дальше. Казалось, единственное, что теперь напоминает о нашей с ним прежней жизни, это жестяная коробка с кинопленкой, на которую была заснята последняя сцена «Кошкиного дома». Герман сразу спрятал эту жестянку на чердаке, но я почему-то думала о ней непрерывно…

Лишь после обеда, когда мы с Германом отправились на прогулку по деревне, я осторожно спросила у него:

— Милый, что же мы теперь будем делать?

Он весело посмотрел на меня:

— Тебе должно быть виднее. Это ведь ты придумала спалить кошкин дом и мой труп вместе с ним…

— Да, тебя теперь как бы и не существует, — пробормотала я. — А про себя я вообще не знаю… Моего-то трупа в декорациях нет, значит, меня должны хватиться…

Герман вздохнул:

— Ну, поскольку родственников у тебя не осталось, никто, видимо, и не хватится. Да и у меня, кроме тетки, которую ты теперь знаешь, никого больше нет… Ты мой единственный родной человек, — заключил он, тепло посмотрев на меня.

Я еле сдержалась, чтобы не разрыдаться.

— Ты… сам говорил, — с усилием проговорила я, глотая слезы, — что главное для нас — кино… Вернее, для тебя… Я-то и без кино проживу, лишь бы… быть с тобой…

Я не выдержала и уткнулась Герману в плечо, орошая его слезами.

— Ну-ну-ну, успокойся, — подбодрил меня Герман, как это умеет делать только он. — Для меня тоже главное — это ты. А кино — на втором месте…

— Но ты всегда говорил, — продолжала всхлипывать я, — что никем больше не сможешь работать… Только кинорежиссером, и больше никем…

— Киностудий в стране — масса, — сказал Герман. — Может быть, даже все это к лучшему… А то так и торчал бы я на этом «Мосфильме», бесконечно на что-то надеясь… Зато теперь где-нибудь в Ленинграде или еще дальше — в Киеве… всплывет вдруг фигура нового режиссера — какого-нибудь Германа… э-э, Фаргова, скажем… А что — Герман Фаргов, звучит ведь? Вот под его личиной я, может, и прославлюсь. И уже без всяких дополнительных усилий вроде убийств…

— А как же Виконтов? — тихо спросила я.

— А что Виконтов? — равнодушно пожал плечами Герман.

— Разве мы ему не отомстим?

Герман взял меня за плечи:

— Родная, мы не будем опускаться до какой-то там мести… Мы же не пещерные люди… Если я кого-то убивал, так только в здоровых целях конкуренции… Убивал, так сказать, с холодным носом… А горячечное желание расквитаться с кем-то из-за обиды — это совсем не про меня. Я бы сам себе стал противен, если бы до такого дошел.

После позднего ужина у прекрасно готовящей Германовой тетки мы снова вышли на прогулку.

На этот раз Герман привел меня к реке. Стояла почти полная тишина, лишь журчала вода. Нас с Германом озарял лунный свет.

— Какая красота, — проговорила я. — И почему я никогда не любила фильмы про деревню? Здесь ведь чудесно…

— Устроюсь на студию Довженко и сразу сниму фильм про деревню, — сказал Герман. — И не про какую-нибудь, а именно про эту самую…

— Было бы здорово, — мечтательно прошептала я.

И в этот самый момент позади нас громко хрустнула ветка.

Я обернулась и машинально произнесла:

— Виконтов.

Часть третья Виктор

1

Как-то раз Виктор сидел в буфете «Мосфильма» с приятелем — кинорежиссером Жнейцером, который рассказывал о съемках своей новой картины «Воскресение».

— В общем, старик, я уж и сам не рад, что за этот гуж взялся, — жаловался Жнейцер. — Веришь ли — замучился…

— Да, — сказал Виктор, — Толстой — это, конечно, не фунт изюму.

— А то! — обрадовался поддержке Жнейцер. — Очень даже не фунт… Я бы даже сказал: нет на сегодня более сложной задачи перед советским кино, нежели бережно перенести на экран произведение Толстого…

— Тебе уже Героя Социалистического Труда можно давать, — польстил ему Виктор, — раз ты на такую глыбу дерзнул замахнуться.

— Что да, то да, — согласился Жнейцер. — У меня, скажу тебе, вообще превеликие планы на Толстого. После «Воскресения» хочу «Анну Каренину» поставить, а потом — «Войну и мир»… Пойду, так сказать, с конца по толстовской библиографии. Но только я не подряд буду все это снимать. Чередовать стану. В следующем году «Время, вперед!» думаю вот снять по Катаеву, а потом уже «Каренину»…

— Большому кораблю — большое плавание, — напутствовал Виктор, но уже немного вяло. Ему стало надоедать самолюбование коллеги.