Хлопушка с прицелом

— Галя, Галя, — заговорил он, — да как ты можешь? С кем бы я ни дружил, самое святое для меня — это дружба именно с тобой! На этом фоне все прочие дружбы для меня — просто тьфу, прах, да и только!

Галина посмотрела на него внимательно и наконец смягчилась.

— Ладно, Витя, — с робкой улыбкой заметила она, — я тебе верю. Не обижайся.

— Пожалуйста, не надо больше подвергать сомнению… — проворчал Виктор.

— Не буду, не буду, — перебила Галина.

— Так как же твой Герман обошелся с нашим Хучраем? — спросил Виктор, рассчитывая, что в знак примирения Галина сейчас выложит ему все подробности.

Его ожидания оправдались. Галина поведала ему все, что знала сама. Только фамилии студентов, вовлеченных Германом в это дело, она никак не могла вспомнить.

— Существовали ли они вообще, эти студенты? — усмехнулся Виктор.

— Конечно, существовали, — с укором посмотрела на него Галина. — Герман не стал бы мне врать. А я бы не стала врать тебе.

— Но как же их звали?

Галина наморщила лоб:

— Нет, не вспомню… По-моему, Герман вообще об этом не говорил. Сам он называл их Растиньяк и Нусинген.

— Как-как? — переспросил Виктор.

— Ну, это в шутку просто, — пояснила Галина. — Это персонажи Бальзака.

— Вот, значит, кого твой Герман читает, — улыбнулся Виктор.

— А ты разве не читал? — удивленно спросила Галина.

— Читал когда-то, но мне не понравилось…

— Вот и нам с Германом не нравится… Как Герман справедливо заметил: «Хуже многословных французских писателей только наши графоманы-“секретари”. Но это же не значит, что нельзя иронически ссылаться на Бальзака или даже на Бабаевского… Знаешь, например, как Герман всегда называет Бондарчука? Тутаринов! Остроумно, не правда ли?

— Так Бондарчук ведь и играл Тутаринова… — недоуменно заметил Виктор, а про себя подумал: «И что здесь остроумного?»

— Вот именно! — весело воскликнула Галина. — Но только Герман додумался нарицательно прозвать его этой фамилией. Он еще иногда так шутит: «Незваный гость хуже Тутаринова»…

«Бог ты мой», — подумал Виктор. Ему опять показалось, что он спит и видит глупый сон. В последнее время это ощущение посещало его все чаще.

— Хорошо, — он решил сменить тему. — Так, значит, Хучрай так перепугался выходки Германа, что попал в больницу… Но ведь он очень запросто может оттуда выйти. А заодно всем расскажет о Германовой проделке…

— Не выйдет, — убежденно сказала Галина. — Герман позаботится, чтобы не вышел.

— Он что, придушит его там, в палате? — усмехнулся Виктор.

— Герман пока сам не знает, — убежденно ответила Галина. — Он полагается на импровизацию. Я тебе потом расскажу, как именно он в этом случае сымпровизирует.

— А студентов этих? — спросил Виктор. — Тоже какой-нибудь такой импровизацией укокошит?

— Их-то зачем? — не поняла Галина.

— Ну как же, они же свидетели…

— Свидетели — чего? — хмыкнула девушка. — Кинопроб? Они ведь убеждены, что участвовали в кинопробах.

— Да, но если истинная подоплека дела всплывет наружу и студенты дадут показания, то Герману не поздоровится…

— Во-первых, не всплывет, — с непонятной убежденностью заявила Галина. — А во-вторых, даже если бы такая возможность и была, Герман, разумеется, не стал бы ничего предпринимать по адресу этих студентов. Он же не гангстер какой-нибудь, избавляющийся от свидетелей. Если он и идет на убийство, то уж не по таким мелким причинам. А главное, он убивает исключительно тех, кто этого заслуживает. Бедные вгиковские учащиеся, само собой, ничем такой участи не заслужили…

18

Следующим утром Виктор встретил на «Мосфильме» режиссера Мумунина.

Поздоровались, закурили.

Сперва Мумунин долго говорил о своем фильме «Люди и звери», а потом вдруг спохватился:

— Кстати, Витя, друг-то твой, Хучрай, в больницу угодил…

«Я этого ждал», — подумал Виктор. А вслух совершенно спокойно сказал:

— Что же с ним?

— Сердце, — вздохнул Мумунин. — Жалко мужика… Правда, его последняя картина — редкостная дрянь. Но все равно жалко…

«А вот Герману не жалко, — подумал Виктор. — Он за дрянь убить готов… И я уже готов поверить, что это и впрямь он убивает».

— Это как в моих «Людях и зверях», — вернулся к своему Мумунин. — Это ведь картина о сочувствии. В былые времена мой герой предстал бы однозначно отрицательным… Сейчас же наступает, я бы сказал, эра милосердия. И мы невольно сочувствуем и моему герою, и дрянному режиссеру, угодившему на одр… Ты только не обижайся, — посмотрел он на Виктора.

— На что? — не понял тот.

— Ну, что я о твоем друге так непочтительно высказываюсь, — улыбнулся Мумунин. — Но ты учти, — поднял он кверху палец, — я твоему Хучраю и в лицо все то же самое говорил.

— Да он мне не то чтоб друг, — пожал плечами Виктор. — Так, приятель…

— Тем лучше, — сказал Мумунин. — Но на твоем месте я все же к нему зашел бы в больницу.

— Зайду, — пообещал Виктор.

— Только о нашем разговоре ему не рассказывай, — заметил Мумунин. — Зачем его расстраивать в такой момент… Ты пойми, он и так прекрасно знает о моем отношении к его картинам, и напоминать ему об этом теперь пока что ни к чему, я так считаю…

— Согласен, — серьезно сказал Виктор.