Хмель-злодей

Землю родную взором окину,
Густые леса и широкие пашни,
Людные села и замок любимый,
Крепкие стены, высокие башни.

В диком краю заложил города я,
В диких полях я крепость воздвигнул,
Чтобы иметь вместо дани и брани
Мирную жизнь и закон справедливый.

Дабы католик и православный,
Цели единой в любви служили,
И не вражду, но любовь и правду,
Вместе народу Руси приносили.

Миром вражду попрать я задумал,
Только судило не так провиденье:
Смута поднялась в пределах низовых,
Мира, покоя лишило землю.

Великие армии в прах разбиты,
Под вражьим натиском крепости пали.
Как сохранить, что трудом нажито,
Чему мы сердца и души отдали?

Возврата к былому теперь уж нет нам:
Навеки прощаемся с милым краем.
Наточим мечи, зарядим мушкеты,
И в вечный поход поутру выступаем.

Виктор Заславский, священник. «Прощание князя Иеремии Вишневецкого с Лубнами».

— И всё-таки, Ваше Величество, я не совсем понимаю, почему мы не должны преследовать и уничтожить казаков.

Князь внимательно и строго глядел в бегающие хитрые глазки бывшего кардинала, а ныне польского короля Яна Казимира. Тот прошёлся по кабинету и неторопливо ответил:

— Казаков ушло много, нам необходимо подготовить армию для их преследования. Мы думаем, что после этого разгрома казаки уже не будут бунтовать, а согласятся работать на своих господ. Многие наши шляхтичи хотят возвратиться домой, ты же знаешь, что нам сейчас угрожает трансильванский князь Рагоци.

Иеремия слушал речь короля и пытался проникнуть в его мысли. Конечно, зачем было Яну Казимиру уничтожать воинов Хмельницкого, когда и они, и сам гетман относятся к нему с большим уважением и почтением. А вся злоба и дух мятежный казаков направлены на магнатов, на панов, и на него — Иеремию Вишневецкого.

— Казаки, как ногти на руках Речи Посполитой, их надо время от времени укорачивать, — ответил ему князь.

— Так-то оно, так, однако казаки несут пограничную и сторожевую службу и не раз участвовали в отражении набегов крымцев и сдерживании турок.

— Только сейчас у них с этими татарами союз, им они обязаны своими кровавыми успехами.

— Я думаю, что это уже в прошлом, — король встал и прошёлся по кабинету, — впрочем, если ты желаешь, можешь присоединиться со своими хоругвями к корпусу Потоцкого, который он сейчас формирует из вновь прибывших, — король усмехнулся, — Потоцкий, как и ты, рвётся уничтожить казаков, отомстить Хмелю за прежние поражения, особенно за свой плен, из которого его недавно так неожиданно отпустили татары.

— Мы упустим время и можем встретить уже организованное войско, — обеспокоенно заметил князь.

— Разве наши солдаты разучились воевать?

Ян Казимир взял в руки колокольчик и позвонил, вызывая дворецкого, показывая тем самым, что аудиенция окончена.

Иеремия вышел. Казаки были рассеяны, но не истреблены. А какой резон был польскому королю Яну Казимиру истреблять их, ведь они ожесточились не против него, а как раз против того, кто только что сидел у него в кабинете — главного его конкурента на королевский престол. И если бы этого конкурента не стало, насколько облегчилась бы жизнь короля. Ян Казимир испугался пришедшей вдруг в голову мысли и отогнал её, но она уже глубоко засела в его хитроумном, иезуитском мозгу.

Вскоре тридцатитысячное войско Потоцкого, состоявшее в основном из неопытных новичков, не прошедших даже Берестечкового дела, двинулась на Украину. Вся надежда командующего возлагалась на примкнувшие к нему хоругви Вишневецкого и еврейский конный отряд.

Прежде чем достигнуть Украйны, войску предстояло пройти Волынь, край совершенно опустошенный. Уже через несколько дней сказалось отсутствие возможности пополнить продовольственные запасы. То, что было припасено, таяло на глазах, Вишневецкий приказал сократить норму.

Давид послал нескольких солдат поохотиться на дичь, но те вернулись с пустыми руками. Всё зверьё было совершенно истреблено огромным количеством людей, собранных в одном месте. Польская армия оказалась в критическом положении. Доверенное лицо короля в этом походе, пан Мясковский, доносил ему:

«Слякоть, и ужасная в самом начале непогода причинили большой вред коннице и пехоте; потом такой голод, о каком на людской памяти не слыхано, разве где-нибудь при самой жестокой осаде замков и городов.