Ходи прямо, хлопец

Павел Григорьевич Шумейко, пострадавший, сидел на передней скамье, прямо против судейского стола. Он похудел, сидел бочком, с опаской, подкладывая подушечку в темной наволочке: соль в патронах была крупная и так называемые мягкие ткани попортила изрядно.

Андрей Аверьянович несколько раз в ходе допроса свидетелей и подсудимой задавал бухгалтеру Шумейко вопрос, какие у него были отношения с Барановой. Павел Григорьевич сначала ответил, что не было никаких отношений, потом сказал, что обыкновенные, служебные, в третий раз сорвался и заявил: «Какие могли быть с ней отношения, если это черт в юбке».

Показания свидетелей обвинения — кассирши Ветохиной, Тертышной и самого Шумейко — очень многое потеряли от того, что они вразумительно не сумели объяснить, как это получилось, что в одной из выплатных ведомостей появилась поддельная подпись Барановой. Заключение экспертизы в деле было, и Андрей Аверьянович не упускал случая задать свидетелям вопрос насчет этой злополучной подписи.

И пришло все-таки письмо от Ильи Ивановича Метнева. Было оно адресовано адвокату, но в конце Метнев писал, что, если товарищ Петров найдет нужным, пусть использует его, как свидетельское показание, на этот случай Илья Иванович нотариально заверил свою подпись.

Сделав выписки для защитительной речи, Андрей Аверьянович попросил суд приобщить письмо Метнева к делу. Оно, письмо это, стало последним звеном в цепи доказательств, которыми Андрей Аверьяиович собирался оперировать. Теперь мог он утверждать, что Клавдия и говоря о случившемся два месяца назад, и рассказывая о событиях двадцатилетней давности, не фантазировала, не пыталась выгородить себя. Более того, и на том следствии, которое велось двадцать лет назад, и сейчас была к себе одинаково беспощадна, скорее оговаривала, чем оправдывалась.

С этого и начал Андрей Аверьянович свою защитительную речь.

— Мы имеем дело с характером незаурядным, — говорил он, — с характером, который надо понять, чтобы судить о поступках, им продиктованных. Мне могут возразить: закон один — для холериков и флегматиков, для людей замкнутых и открытых, скупых и щедрых. Но тот же закон требует от нас тщательно разобраться в мотивах преступления, а здесь без анализа характера подсудимого не обойтись…

— Двадцать лет назад, — продолжал Андрей Аверьянович, — Клавдию Баранову судили за неосторожный выстрел в своего командира. Трибунал вынес суровый приговор. Нельзя сказать, что на том суде вовсе не обратили внимания на то обстоятельство, что Баранова и Метнев были близки. Обратили. Но ведь они были не просто близки, фактически это были муж и жена, и подполковник Метнев заявил об этом законной супруге, когда она приехала к нему. И отослал ее, а Клавдию Баранову оставил, и взяла в руки пистолет она не потому, что он ее соблазнил и покинул, вовсе нет… Позволю себе привести некоторые места из письма Ильи Ивановича Метнева, которое он прислал в ответ на мою просьбу приехать и выступить свидетелем по делу Барановой.

«…Не могу судить, насколько она виновата сегодня, — пишет товарищ Метнев, — но за то, что случилось двадцать лет назад, винить ее не могу. Я не имел возможности выступить тогда на суде, а если бы имел, сказал бы, что вина моя. Клавдия Баранова принадлежит к числу тех людей, которые всегда, при любых обстоятельствах, восстают против несправедливости — и в большом, и в малом. Дерутся, не думая о себе и о том, чем та драка кончится. Уж я-то ее знал, но в острую минуту оказался не на высоте. Двадцать лет об этом думаю, оправдания себе не нахожу…»