Ходи прямо, хлопец

— Если мы будем все это иметь в виду, — продолжал Андрей Аверьянович, — то не покажется такой неожиданной и необъяснимой реакция Барановой на издевательский тон бухгалтера Шумейко во время той последней, скажем, роковой для обоих встречи… И еще я хочу обратить внимание на одно обстоятельство. В тот день Клавдия Баранова была в гараже автопарка, и шоферы, узнавшие, что это день ее рождения, устроили Барановой трогательную встречу, преподнесли подарки. Поначалу трудно складывались у диспетчера Барановой отношения с шоферами, с тем же Карасиковым, который выступал здесь свидетелем. Но потом Баранова сумела завоевать доверие и авторитет у рабочих, ей с ними легко работалось, и они ее, что опять-таки видно из свидетельских показаний, уважали — за честность, прямоту и открытость, за готовность по-человечески помочь в трудную минуту, то есть за те качества, которые у ее конторских сослуживцев вызывали неприязнь и даже ненависть. Можете себе представить, как это неожиданное чествование в гараже растрогало Баранову и потрясло. И подумала она, не могла не подумать о том, что из-за нескольких недобросовестных, озлобленных против нее людей, она должна уйти от этого большого, доброго, в данном случае именно коллектива, должна бросить работу, которую научилась делать хорошо (а работала она хорошо, никто из свидетелей этого не отрицал). В общем, горько ей было и обидно, и уж никак не хотела она встречаться в тот час с человеком, который был одним из виновников и причин ее болей и унижений… Как видите, были у Барановой достаточно веские основания для того, чтобы от слов Шумейко взволноваться — и очень сильно. И если измерять случившееся мерой истинной справедливости, то надо признать, что этот злополучный выстрел был спровоцирован бухгалтером Шумейко и его сообщниками по травле Клавдии Барановой.

Суд совещался долго. Андрей Аверьянович смотрел на Клавдию, сидевшую за деревянной загородкой, пытаясь угадать, о чем она думает. И не смог: Клавдия, казалось, ко всему была безучастна — крупное лицо неподвижно, глаза полуприкрыты набрякшими веками.

А Никифор Кузьмич Кашлаев волновался за двоих, это было написано на его лице, сквозило в жестах: он ерзал на скамье, часто вытирал клетчатым платком губы и лоб.

Наконец вошли в зал судья и заседатели. Все встали. С минуту была в зале тишина.

Когда председательствующий, читая приговор, дошел до меры наказания и назвал срок — два года, — по залу пронесся шумок, будто бы вздохнуло сразу много людей, и отметил Андрей Аверьянович — вздох тот выражал не облегчение, а сочувствие и горечь: публика симпатизировала подсудимой.

Но приговор на том не кончился. Далее в нем говорилось и о характеристиках, которые представляли подсудимую человеком добросовестным, и о той нездоровой обстановке в конторе, которая поставила Клавдию Баранову в тяжелое положение… Когда председатель суда наконец сказала, что суд нашел возможным приговор считать условным, в зале раздались аплодисменты.

Все еще стояли, а Клавдия тяжело опустилась на табурет и заплакала, горько, по-бабьи.

Они ждали Андрея Аверьяновича возле здания суда, Кашлаев и Клавдия. Никифор Кузьмич принялся благодарить.

Андрей Аверьяиович отмахнулся:

— Суд благодарите: вняли, разобрались.

Кашлаев предложил:

— Поедемте ко мне. Шампанское с того самого дня стоит в холодильнике, самая пора его выпить.

Сославшись на дела, Андрей Аверьянович отказался.

— Я к вам как-нибудь загляну, — сказал он, прощаясь, — я же тут часто бываю. Вот тогда посидим, шампанского выпьем.

Пожимая ему руку, Клавдия тоже поблагодарила, коротко, одним словом:

— Спасибо.

— К вашим услугам, — улыбнулся Андрей Аверьянович. — Только лучше будет, если вам не придется больше прибегать к моей помощи.

На углу он оглянулся. Кашлаев и Клавдия шли рядом: мешковатый, с широкой спиной мужчина в зеленой шляпе и женщина, прямая, чуть напряженная.

Они тоже оглянулись, будто почувствовали на себе взгляд Андрея Аверьяновича. Он прощально махнул им рукой и завернул за угол.

Ходи прямо, хлопец

1

Гости разошлись. В столовой, на куцем диванчике, спала Галинка. Мама на кухне мыла посуду и разговаривала с дядей Гришей.

Борис вышел в переднюю, посмотрел в зеркало. Он увидел плечистого парня в тесной выгоревшей футболке. Парень был коротко подстрижен, по-городскому бледноват. Знакомое лицо. Борису не нравились в нем слишком полные губы и светлые, очень уж мягкие глаза. Губы должны быть у мужчины крепкие, энергично сжатые, а глаза со стальным блеском.

Борис прислушался: на кухне говорили о нем.

— Боренька хочет идти работать. Я не возражаю, пусть идет. Но куда устроить его — ума не приложу.

— Давай-ка его ко мне, — у дяди Гриши голос с хрипотцой, простуженный на всю жизнь, — к делу приставлю и присмотрю за парнем.

— Расставаться с ним тяжело, ты же понимаешь: Васю схоронила, и с сыном расставаться, — голос у мамы дрогнул.