Ходи прямо, хлопец

Просил Карасиков униженно, и Клавдии не то чтобы жалко его стало, но сердце у нее отмякло, и она действительно зла на него сейчас не держала.

— Ладно, завтра схожу к Мирзоеву, попрошу, чтобы тебя на машину вернули.

Клавдия шла по набережной, потом свернула в улицу, уходящую от моря вверх, на холмы, где громоздились новые дома. Был уже вечер, в окнах зажигались огни, на улицах прибавилось народу. По главной двигался вечерний людской поток — неторопливый, праздный.

Жила Клавдия в рабочем общежитии — пятиэтажный дом без архитектурных излишеств, даже балконов по фасаду не было. Второй этаж для семейных: длинные коридоры, куда выходят двери маленьких комнат. Одну из них дали Клавдии, хотя семьи у нее не было.

Соседки на первых порах смотрели на нее косо. В каштановых волосах у Клавдии и намека еще нет на седину, фигура молодая, стройная. Соседки опасались за своих мужей. Однако постепенно опасения их рассеялись — с мужчинами Клавдия вела себя строго, улыбалась редко. На кухне в разговоры она почти не вступала, подруг в соседках не искала, сама никого не трогала и себя задевать не позволяла. Однажды Тонька Галявкина, которую никто в доме не умел ни переспорить, ни перекричать, завелась было скандалить с Клавдией из-за места на плите. Клавдия послушала Тонькину трескотню с минуту, потом глянула на нее так, что у Тоньки язык присох к гортани.

И в общежитии, и на работе считалась Клавдия бабой с мужскими замашками, и это, наверное, сыграло свою роль, когда подбирали диспетчера в строительно-монтажное управление.

В строительном тресте Клавдия не первый день, что такое диспетчер СМУ знала: хлопотное дело, но живое, во всяком случае, интересней, чем сидеть сиднем в конторе. Шла на новое место с удовольствием, а взялась за работу и — носом в землю. Плиты не вовремя подвезли — диспетчер виноват, завод с раствором волынит — с диспетчера спрос. А тут еще этот зачуханный Карасиков. Он ее и обидел, и удивил: уж от шоферов-то она подлости не ожидала, считала их ребятами настоящими, трудягами. И тут, выходит, просчиталась…

Клавдия вошла в свою комнату, сняла плащ. Села на стул и, откинувшись на спинку, сидела минут пять, расслабясь: устала. Не хотелось двигаться, зажигать электричество. Свет от уличных фонарей проникал через окно, белели подушки, белела скатерть на столике, тускло отсвечивала металлическая рамка над кроватью. В коридоре тихо: малышня в красном уголке смотрит телевизор, взрослые разошлись по комнатам.

Тишина испугала Клавдию. Она встала и повернула выключатель. Комната наполнилась светом, чистая, опрятная, обжитая. Кровать, стол, два стула — все ее, такое, как ей хотелось. И картинка над кроватью, какая ей нравится: сидит под деревом девушка в простенькой блузке, с простым ясным лицом, просто причесанная. Руки сложила на коленях, отдыхает и улыбается, по-доброму, с грустинкой. А листва дерева пронизана солнцем, и солнечные блики лежат на лице девушки, на блузке, на руках. Клавдии кажется, что это она сама сидит, освещенная солнцем, молодая, счастливая, какой была до войны.

До войны жила она в тихом русском городке Белеве. Летом городок был зеленый, утопал в садах, зимой засыпало его снегом, и улицы, и крыши — все белым-бело. Сейчас уже кажется, что не она, Клавдия Баранова, жила в том маленьком городке, а другая девушка — вот та, что смотрит из металлической рамки, а Клавдия ту девушку знала — давным-давно, и уже многое забылось, затерялось в памяти. Только разрозненные картины выплывают из прошлого: осенью везут с базара воз картошки и капусты — делают заготовки на зиму. Отец идет по выщербленному каменному тротуару, а девушка сидит на телеге, рядом с хозяином воза. Дорога идет круто под гору, хозяин натягивает вожжи, лошадь приседает на задние ноги, и хомут налезает ей на уши. Клавдия склоняет голову набок, и кажется, что гора делается еще круче, улица встает дыбом, а голубое эмалевое небо, как стена, в которую вот-вот въедет лошаденка… Поздний вечер. Они сидят на лавочке у калитки. Та девушка и Костя Паньшин. Время от времени над ними пролетает легкий ветер, и тогда сады — и за спиной, и впереди, через дорогу — шелестят листвой: шу-шу-шу, шу-шу-шу. Она не разбирает слов, но все равно знает, что он хочет сказать. Не в словах дело. Что бы Костя ни говорил, она всегда чувствует — он ее любит. И ей приятно его слушать и ощущать свою власть над ним…

А потом — война. Бомбежки. Воронки в саду. Похоронная на отца, смерть матери. Клавдия ушла из городка с медсанбатом отступающей дивизии. Та девушка, что ехала на возу, слушала шелест ночного сада, сидела под деревом, освещенная солнцем, осталась за чертой сорок первого года. Себя Клавдия помнит уже на фронте…