Холера в России. Воспоминания очевидца

«Я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху помер, да не стоишь ты этого подарка», – иронизировал в дружеском письме Пушкин, запертый карантинами в своем нижегородском имении. Позднейший мемуарист сохранил на страницах своих записок эту «проповедь» Пушкина:

«И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать также, то вас будут сечь. Аминь».

Однако ввиду возникавших в разных местах беспорядков поместному дворянству вообще было в это время вовсе не до шуток. Общее тревожное и напряженное настроение отчетливо выразил крупный тамбовский помещик П. Оленин, писавший в январе 1831 г. губернатору: «Ваше превосходительство. Забудьте в это тягостное время всякое снисхождение, свойственное вашему доброму сердцу, как начальник поступите со всею строгостью для общей безопасности. Рассвирепевшая чернь опаснее зверей».

Дело в том, что, молебствиями и крестными ходами «врачуя» дух народа, правительство пыталось все-таки врачевать и тело его путем введения наивных и ни в какой степени не достигавших цели профилактических мер, чаще всего обращавшихся во вред населению.

Всю Россию изрезали карантины. Их было чрезмерно много, и устраивались они настолько неумело, что нисколько не препятствовали распространению заразы. На заставах все проезжие задерживались и окуривались специальными составами. Тысячные обозы, шедшие с юга России и из внутренних губерний, направлявшиеся в столичные и губернские центры, задерживались на заставах. В хаосе бесчисленного скопления людей, повозок, лошадей отсутствовало какое-либо руководство. Все делалось кое-как, как придется. И холера беспрепятственно и победоносно шагала через эти искусственные и ненадежные препятствия, служившие более всего к распространению лихоимства, взяточничества, откровенного грабежа с живых и мертвых.

На заставах, где надлежало подвергать четырнадцатидневному «карантинному очищению», более походившему на арест, – не только, как сказано, людей, но и товары и вещи, – не хватало помещений. Местные власти бессовестно взимали с задерживаемых крупные денежные пени, и тогда двухнедельный карантин таял в несколько часов, и карета дворянина или тарантас зажиточного купца катили в город, нередко завозя с собою страшную заразу.

Злоупотреблениям не было конца. Они вызывали открытый ропот неимущего и малоимущего населения, не имевшего средств откупаться от всевозможных стеснительных мер, вводившихся местными властями с целью вымогательства. В Дубовицах, в округе Киевского полка, в котором благодаря этому наступило обманчивое временное успокоение, 18 июля император Николай извещал графа Толстого:

«Здесь у нас в военном поселении произошло для меня самое прискорбное и весьма важное происшествие. Те же глупые толки и разглашения, что и в Петербурге, произвели бунт сначала в Старой Руссе, где зверски убиты Манжос, Мовес и лекаря; прибытие 2 бат. с 4 орудиями остановило своеволие; но в то же время в округах 1-й й 3-й бригад, но в особенности в артиллерийском округе бунт сделался всеобщий… Эйлер принял хорошие меры, и 1-я бригада приведена уже в порядок; по батальону, отправленному в артиллерию, стреляли и даже из орудий… Толпы артиллеристов разграбили соседние помещичьи дворы и делают ужас окрестностей. Тоже были беспорядки и в Коростени… В Австрийском полку убили батальонного командира Бутовича, и кажется, резервный сей батальон в том участвовал. В Старой же Руссе 10-й рабочий почти весь участвовал в бунте. Я посылаю завтра Орлова, гр. Строганова и кн. Долгорукова, чтоб моим именем восстановить порядок. Но не ручаюсь, чтоб успели, и тогда поеду сам…»

Очень скоро Николай изменил своему мнению об Эйлере и в письме к тому же Толстому жаловался, что Эйлер и Леонтьев совершенно потеряли голову и своим поведением рискуют «уронить дух в остальных войсках, т. е. в тех резервных батальонах, на верность которых еще оставалась слабая надежда. Вся беда была в том, что ни Николай, ни петербургские его советники не знали тогда еще той печальной истины, которая во всей своей неприглядной наготе явилась старорусским генералам. Именно, что «верноподданнический дух» резервных батальонов надлежало «поднимать», а на успех этого предприятия представлялось слишком мало шансов. Во всяком случае, Эйлер и Леонтьев нисколько не рисковали «уронить» дух своих солдат, ибо эти средства было систематическое укрывательство больных, что, в свою очередь, навлекало на низшие классы правительственные репрессии, приравнивавшие противохолерную профилактику к своеобразному осадному положению. Так, 10 октября 1830 г. московский генерал-губернатор приказал: «Если в каком-либо доме будет умерший от холеры, о котором прежде не было дано знать полиции, то за сие сокрытие весь дом подвергается оцеплению и никто из живущих в таком доме не будет выпущен».