Холод

— Значит, притворяешься, — тут же ответила баба и мстительно улыбнулась. — Поперла у какой-нибудь дуры документы, и присвоила. Вон, рыжая какая, русские рыжие не бывают! Или ты вообще из этих, — баба скривилась и плюнула через левое плечо, попав плевком в смотровую кушетку. — Ты потравщица! Много тебе пидорасы эти платят, чтобы ты наших детей травила?!

И вот тогда Гала не выдержала. Она молча встала, обошла недоуменно глядящую на неё бабу с прижатым к груди младенцем, вытащила из шкафа свое пальто, взяла сумку, и покинула поликлинику, в которой проработала много лет, навсегда. Даже за документами не вернулась, их месяца через два прислали по почте. Видимо, просто не захотели связываться…

Два года Гала мыкалась неприкаянной, но потом школьная подруга предложила ей попробовать пройти собеседование в этом самом институте. Вдруг что путное выйдет? Работа, конечно, паршивая, бумажки да пробирки, предупреждала подруга, но все-таки при деле, да и деньги платят неплохие. Пару дней подумав, Гала согласилась — сидеть дома, под укоризненным взглядом матери, не было уже никаких сил. Собеседование Гала прошла успешно, и вскоре оказалась в институте, сначала на испытательном сроке на бумажной работе, после — в лаборатории.

Все было бы ничего, если бы не полное отсутствие у Галы хоть какой-то личной жизни.

Эта самая жизнь у нее как-то не сложилась, точнее, она и не могла сложиться — мужчины, окружавшие её, Гале категорически не нравились. Даже те, которые считались умными и образованными, вызывали отвращение. У всех — неопрятные, клочковатые бороды (брить бороду — грешно), у всех — объёмистые животы, все — глубоко убежденные в том, что принадлежат к высшей расе, все — пахнущие немытым телом и сальными волосами. Правильно, если мыться, как положено, раз в неделю, иного запаха ждать не стоит.

От одной мысли, что в ее жизни каждый день будет присутствовать такой человек, приводила ее в оторопь. И мало что присутствовать, придется его еще и обслуживать — от уборки и готовки, до ублажения в постели. А еще придется рожать ему детей, по штуке в год, улыбаться его родне, ходить в «подобающей одежде», и наравне с мужем осуждать то, что положено осуждать, и радоваться тому, чему положено радоваться. Ни за что, думала Гала. Ни за что и никогда я этого не допущу, это выше моих сил, это отвратительно.

После сорока пяти лет от нее, к счастью, отстали — до этого несколько раз в год приходилось отбиваться от коллег, очень озабоченных её положением, и предлагающих ей кандидатов в женихи, один другого краше. А дальше началось самое плохое, пожалуй. Началось то, что привело в результате Галу в эту комнату.

В институте появились дети.

Полукровки. Рауф.

Галу, которая занималась в основном исследовательской работой, причем в роли ассистента, приставили к этим детям наблюдающим врачом. И Гала поняла, что эти дети, вопреки всем произносимым коллегами словам — настоящие. Оборванные, грязные, запуганные, часто безграмотные, потому что родители пытались их спрятать, скрыть — но настоящие. В них была та самая жизнь, которую Гала перестала находить в детях человеческих.

Конечно, она отлично умела молчать и притворяться. Догадывалась, что она не одна такая, но молчать и притворяться у ей подобных давно вошло в привычку, и она бы, конечно, никогда и никому не призналась в том, что думает или чувствует.

Но эти дети… Гала, каждый раз оказываясь рядом с ними, испытывала чувство жгучей, ни на что не похожей жалости. Жалости до отчаяния, до слёз, до физической боли. Их держали в камерах по трое-четверо, и в каждую камеру Гала украдкой протаскивала для них хоть что-нибудь. Конфеты, сахар кусочками, вырванные из блокнотов листы и огрызки карандашей… со всеми детьми, которые попадали в этот страшный институт, у Галы очень быстро появлялось некое подобие дружбы, причем дружбы тайной, запрещенной. Поговорить с детьми удавалось нечасто, но каждый этот разговор (и Гала это быстро поняла) был для детей как глоток воздуха с воли. Она любила этих детей, любила, как умела, и скрывала эту свою любовь к ним — тоже как умела. И дети её любили — особенно те, что знали уже давно. «Галочка» — это они придумали. Никто и никогда не называл её Галочкой, даже мать, и та никогда не была с ней ласкова. А тогда… когда она, соврав, что нужно доработать с бумагами, оставалась ночью в институте, и за бутылку просила охранника открыть ей подвал… она проводила в подвале полночи, потому что надо было зайти во все камеры, поговорить со всеми, всех погладить по голове, выслушать, утешить, ободрить, угостить. Гала старалась не думать о плохом, она тешила себя надеждой, что её предположения о том, что будет с этими детьми дальше, не верны, что все обойдется, что их потом выпустят. Но она ошибалась, и, хоть и гнала от себя эти мысли, знала, что на самом деле она ошибается.

Потому что потом, когда детей начали убивать, она сумела удержать лицо и себя не выдать — чтобы не бросить тех, кто был еще жив.

* * *