Холода в Занзибаре

Диктор бесконечно долго зачитывал поздравление от имени ЦК – казалось, год никогда не закончится. Наконец, под бой курантов чокнулись шампанским. Я тебе, Игоряша, сказала Бета, желаю только одного – пусть этот Новый год вместе со мной будет у тебя последним. Ты сильный, я знаю, вот только страшно, что – навсегда. Я обнял Бету, прижал к себе. Как-то на зимних каникулах мы с мамой навещали отца в Мирном. Разбудила меня тишина, внезапно заложившая уши, – поезд Москва – Архангельск лязгнул буферами, дернулся и окончательно встал. С верхней полки через обледеневшее по закраинам окно я увидел фонарь – он освещал железную стену пакгауза, штабель шпал и занесенный снегом остов мотодрезины. А дальше – в кромешной темноте – ни огонька хоть какой-нибудь жизни. В тамбуре загремел откинутый проводницей фартук. Стало слышно, как в часах «Ракета», подаренных отцом, спешит секундная стрелка. Спустя минуту по составу пробежала судорога, фонарь двинулся в темноту, за ним проследовала неподвижная черная фигурка человека на снегу, схваченная за ноги чугунной тенью. А за меня не переживай, – Бета ладошкой похлопала Игоря по спине, – я справлюсь.

Отыграл оркестр под управлением Светланова. Когда камера кружила вокруг Гурченко, Игорь отправился на кухню к телефону – поздравить Гулю и Гошу. Если честно, не утерпела – отдала, затрещала в трубке Гуля. Не стала морочить Гошку Дедом Морозом, так и сказала – ты уже взрослый, это подарок отца. Наверное, сынок, последний в твоей жизни. За радиоуправляемым гоночным автомобилем Игорь отстоял в «Детском мире» в потной, расхристанной от жары очереди два часа, и ему повезло – на его долю перепало. Игорь попросил позвать Гошку, но Гуля сказала, что это будет возможно, когда в игрушке сядет батарейка.

По потухшим глазам Райкина и его задыхающейся речи Бета определила сердечную недостаточность. Концерт никуда не годился – похоже, что телевизионщики получили команду добавить в легкомысленный бисквит перчик скорби. Магомаев в белом костюме был серьезен, строг и неулыбчив, Пьеха, хлопая приклеенными ресницами, знала меру и кощунственных телодвижений не делала. Бета бросала на Игоря тревожные взгляды, просила его поесть хоть что-нибудь. Обнадеживало одно: если Вика не позвонила, значит, сюрприз все еще был возможен. Пока посидит с родителями, пока дождется звонка с поздравлениями от Влада, пока уложит ребенка, пока реализует повод слинять, чтоб никого не обидеть, – операция прикрытия возлагалась на подругу, жившую в соседнем доме. Когда долгожданная Сонечка на украинском языке бесконечно долго жаловалась, что кто-то ее не любит, Бета сказала: между прочим, на улице минус двадцать. А минуту спустя (певица уже выпустила финальную слезу): вот что-то мне подсказывает – придет! И тотчас – трель дверного звонка.

Игорь, не обернувшись на сочный звук разбившегося фужера, метнулся к двери. Вика прибежала без шапки – берегла прическу. В волосах – ночной морозный запах и серебристая нитка елочной мишуры. Щеки раскраснелись, в карих глазах – детская готовность к озорству. Бета вышла в коридор: с праздником, Викуся! И вас, Берта Александровна, сказала Вика, одновременно целуя Бету и выкручиваясь в моих руках из пальто. То, что они сошлись так близко, для Игоря стало новостью. Коленки у Вики были ледяные. Вжикнул молниями сапог; на узкие ступни (с трогательно собранными под капроном в ладный рядок пальцами) благоговейно надел черные лодочки – ты принесла их в пакете. Хотелось сразу же утянуть тебя в комнату. Но ты, бросив потаенный взгляд в сторону Беты, быстро опустила веки и чуть придержала их сомкнутыми. В переводе с языка заговорщиков это означало: потерпи немного, как только – так сразу.

Почему-то не могу вспомнить: какое на тебе было платье? Но помню высокий разрез по бедру и нитку гранатовых бус на шее. Помню мученье Беты, не находившей удобного повода оставить нас вдвоем, но совсем не помню, как мы оказались в моей комнате. Помню твою растерянность, когда ты взяла в руки томик Ахматовой, и испуг в твоих глазах, когда увидела черный обелиск упаковки Magie noire, но совсем не помню, в какой момент успел поменять рубашку на подаренную тобой – синюю в клетку. Ты в ошеломлении сидишь на краю дивана, и другой твой подарок – сброшюрованная розовой ленточкой самодельная книжка с перепечатанными тобой на машинке стихами Мандельштама – кажется тебе слишком скромным в сравнении с моим купеческим размахом. Помню, как я стоял перед тобой на коленях и уговаривал попробовать духи – ты отказывалась, и только угроза, что они прямо сейчас отправятся в раковину, заставила тебя выдернуть притертую пробку флакона и пометить французским ароматом кожу за ушами и над ключицами; помню, как губы, скованные смятением и гордостью, наконец милостиво смягчились; не помню, как мы остались без одежды, но помню, как в полулунных прорезях глаз медленно проплыли невидящие зрачки и закатились за горизонт; помню свой вопрос: почему ты плачешь? Потому что очень сильно тебя…

Запрещенное слово так и осталось непроизнесенным.