Холода в Занзибаре

На потолке – крест оконной рамы. В темноте громко стрекочут шестеренки будильника. Ты целуешь во сне мою руку и, глубоко вздохнув, снова затихаешь. Время останавливается – шестеренки, понукаемые пружиной, пробуксовывают, не в силах сдвинуть его с места. Нет ни вопросов, ни ответов. Пока на проступающие из темноты предметы медленно, как туман, оседает вечность, Игорю кажется, что душа отделилась от тела и зависла на полпути к потолку.

Ты проснулась внезапно – села, испуганно озираясь, не понимая, где находишься. Сколько уже? Пружина времени, стремительно размотавшись, наверстала упущенное. Скоро шесть, сказал я. Душа резко, будто рука хирурга латексной перчаткой, облеклась телом. Зацепив теплым соском мой нос, ты перебралась через меня, спустила ноги с дивана, подобрала с пола подаренную мне рубашку, нащупала ногами туфли и, продеваясь на ходу в рукава, зацокала каблучками по коридору.

То, что случится через несколько минут, когда Вика возвратится из ванной, Игорь знал наизусть. В сцене ее ухода все движения и слова были давно отрепетированы. Как всегда, она попросит отвернуться и с каждой минутой и очередной надетой вещью станет отдаляться. Как всегда, Игорь не удержится – подглядит: как Вика влезет в трусики и, качнув тазом, расправит пальцами складки ткани на ягодицах; как она будет надевать лифчик – задом наперед, скосив глаза к застежке, и как, быстро перекрутив ее на спину, вставится в чашечки и бретельки; как под капроном колготок пластмассово залоснятся ноги, и Вика, восстанавливая на бедрах направление волокон, вытянет, будто фигуристка во вращении, сначала одну ногу, потом другую; как юбка и кофточка сделают ее окончательно далекой и готовой к своей главной, закрытой для Игоря жизни – останется лишь перед зеркалом в коридоре провести гребнем по волосам, подправить на губах помаду, смахнуть ногтем мизинца черную соринку под нижним веком: мне пора, правда, не обижайся.

Но в этот раз все пошло мимо сценария: услышав в коридоре стук каблуков, Игорь одним движением втиснулся в брюки и зажег свет. В рубашке на голое тело и туфлях Вика напомнила Катрин Денёв из какого-то фестивального фильма. Она подобрала с пола одежду, буднично спросила: не помнишь, где мои трусы? Случайно ее взгляд упал на стул, стоявший в изголовье дивана, – из-под машинописных листков, скрепленных завязанной на бантик ленточкой, выглядывал коричневый корешок Бунина, включенный Викой в программу реабилитации Игоря после сотрясения мозга. Прочитал? – подозрительно спросила она. На взводе ее черты воинственно заострялись: литература – это не умные мысли! Вот! Вика схватила книгу и теперь размахивала ею над головой, как знаменем, как неопровержимым доказательством. Литература – это то, что нельзя объяснить! Нельзя пересказать! Интонация – важнее смыслов! Это, если хочешь, выражение невыразимого! Измени порядок слов – и все пропало! Ничего нет! Вике не хотелось уходить – она нашла повод. Ни комичность внезапного приступа литературоведения, ни промелькнувшая тень Влада не в силах были отменить нечаянного счастья. Вика уселась поперек разложенного дивана и откинулась спиной к завешенной ковром стене. Слушай! Игорь вытянулся вдоль, уютно пристроил голову в ямке между ее животом и голыми, согнутыми в коленях, ногами, закрыл глаза и, не вникая в смыслы, заскользил по поверхности слов – был важен лишь звук ее голоса и жар в затылке от ее лона. Как назывался рассказ, он не запомнил, что-то о девушке с черными как смоль волосами, которая любила хорошо поесть, играла первую часть Лунной сонаты, а потом ушла в монастырь. Пока Вика читала, золотые нити медленно осыпались по изнанке век, эндорфиновые волны одна за другой накрывали меня и, покачивая, влекли в закрученную воронкой шелковую бесконечность.

Первое письмо Косте я написал из Нью-Йорка через полгода после отъезда. Я тогда снимал угол на 47-й улице, работал санитаром в госпитале Св. Винсента на 12-й и готовился к сдаче экзамена ECFMG в Каплановском центре. Еще одно письмо я отправил ему в конце 85-го из Филадельфии, когда уже проходил хирургическую резидентуру в Пенсильванском университетском госпитале. Почему не отвечал? – спросил я Костю. Я же режимник, старик. Он сильно облысел и теперь брил всю голову под ноль. На шее шрам – после резекции щитовидной железы. Тотальная, ежели что. Рак. Голос у Кости был будто побит ржавчиной – паралич голосовых связок. Какой-то нерв они там повредили, когда удаляли. Возвратный, подсказал я. Ну да, вроде того.