Холода в Занзибаре

Я высадил ее перед подъездом, поставил машину в гараж, сунул в пластиковый пакет фотоальбом, урну и пошел возвращать ключи. Во мне как будто сел аккумулятор – все лампочки внутри меня светились в четверть накала. Я устал. От дороги, от грубого громкого голоса Нади, от ее одышливого дыхания, от ее безапелляционности, от ее тяжелого телесного запаха. У обитой дерматином дверью глубоко вдохнул, просчитал до десяти и, медленно выпустив из легких воздух, нажал кнопку звонка.

Софью Наумовну придется оставить у меня, категорически заявила Надя. Урны на вывоз положено опечатывать – в очереди слышала. Мы стояли в полутемной прихожей. Ну что ты, ей-богу, как нерусский, – Надя осуждающе покачала головой, разденься, помянем по-человечески. И отца, и мать.

Коготок увяз – всей птичке пропасть. Что было делать? – я зависел от этой женщины. От ее капризов и настроений. Оставалось только терпеть и смиряться. Надя достала из шкафчика бутылку водки и принялась метать на стол снедь из холодильника, разложенную в пиалы и тарелки. От девяти дней осталось, все равно выбрасывать!

Место за столом я занял у окна – отцовское. Откинулся к стене и даже положил на подоконник левый локоть. Граненые стограммовые стаканчики, кажется, в прежние времена называли стопками. До краев лей, строго сказала Надя, когда я распечатал бутылку.

После первой стопки прекапиллярные сфинктеры дружно отворились – в ноги побежало тепло, руки ослабели, потянуло в сон. После второй Надя сказала: я была в завязке с твоим отцом. Ни глотка при нем! Двадцать семь лет как один день. Будешь наверстывать? – спросил я. Кто знает? – Надя, опершись о стол, тяжело поднялась и, шумно отдуваясь, вышла из кухни.

В небе за окном висел старый исхудавший месяц, немощно, как в кресле, откинувшись на спину. Через рельсовый стык тяжело переваливался товарный состав. Оставшаяся в бутылке водка едва заметно подрагивала. Господи, до чего ж ты упрямый, говорит мама, весь в отца! Не проси, отвечаю я, на физру ходить не буду! Но как же так, сынок, а аттестат? – уговаривает меня мама. А институт? Отчислят из школы. И что тогда?

В седьмом классе на соревнованиях по самбо я растянул связки голеностопного сустава – на месяц меня освободили от уроков физкультуры. Хромать перестал довольно быстро. Когда команда школы поехала на районные соревнования по лыжам, меня – из-за этого чертового освобождения – взяли запасным. На старте всем, кроме меня, выдали тряпичные номера, но в гонке почему-то участвовать разрешили. Уже наступил март, лыжня была обледенелой. Я то и дело обходил упавших и перед самым финишем бежал уже третьим. Позади меня бежал Костя Смирнов. Метрах в пяти от финиша стоял наш физрук, бывший старшина, уволенный из армии за пьянство, и размахивал руками. Я не сразу понял, что кричит он мне: лыжню! Дай лыжню! Вот еще, как же! Когда до финиша оставался один толчок палками, я вдруг обнаружил себя уткнувшимся лицом в ледяной наст – легкого пинка в плечо оказалось достаточно. Из разбитой губы капала кровь. Повернул голову, увидел, как Костя пересекает финишную черту – у него был 12 номер – и позорно заплакал.

На гонку я не был заявлен, и мне все равно не засчитали бы результат.

Из коридора слышу, как на кухне папа тихо говорит маме: я его понимаю, пусть не ходит, решим вопрос. До конца учебного года уроки физкультуры я не посещал и вопрос решился – за год мне вывели трояк. Летом физрук утонул в озере, а против нового у меня возражений не было.

Спишь, что ли? – услышал я голос Нади и открыл глаза. На столе стояли две урны – мамина, сделанная из черного мрамора, похожая на снаряд от гранатомета, и папина – в форме цилиндра из зеленого камня со светлыми прожилками. Давай-ка, сказала Надя, я тебе отца немного отсыплю. Она переставила бутылку с водкой, отодвинула в сторону тарелку с селедкой, вскрыла отцовскую урну и вытащила запаянный полиэтиленовый мешок. Решительно срезала уголок ножом. Мамин прах в урне хранился без упаковки. Так будет по-честному, имеешь право, сказала Надя. В мамину урну тонкой струйкой побежала сероватая мука.

Надя обещание выполнила – через три дня я заехал к ней и забрал опечатанную урну со всеми необходимыми документами. В тот же день купил билет. Позвонил Гуле – она пообещала помочь получить Бете паспорт. Ты так и не повидался с Викой? – спросила Бета. Нет, солнышко, сказал я, мне слишком поздно отменять прошлое. Как получишь паспорт, сразу пришлю приглашение и сам за тобой приеду.

На таможне дыхание участилось (мелькнула мысль: вдруг не выпустят?), но быстро пришло в норму. Пепел папы и мамы получил добро, фотоальбом нареканий не вызвал. На пепел Вики таможенники внимания не обратили. Когда они ворошили мой чемодан, ее лица я вспомнить не смог – вместо него почему-то представлялось лицо психолога Риты. Прошлое как будто задернулось шифоновой занавеской. За нею передвигались нечеткие силуэты – голоса приглушены, слов не разобрать. Наверное, так и должно быть, если вспоминаешь на английском.