Холода в Занзибаре

Фамилия офицера была Вагин. Ехал он из Арзамаса, где хлопотал по хозяйству в имении старшего брата, этой зимой в одночасье умершего от грудной жабы. Как водится, воровал управляющий, бухгалтерия оказалась запущенной, а в весенний паводок – ко всем бедам в придачу – смыло мельничную плотину. Потом Вагин заговорил о видах на хлеб и ценах, но заметив, что студент заскучал, сообщил, что в их вагоне едет хорошенькая барышня Ольга Петровна, художница, бравшая уроки, кажется, у самого Серова, и которая теперь возвращается откуда-то с Волги, с этюдов, в сопровождении своего дяди, довольно известного литератора.

– Кольпицкий? – Василий Андреевич пожал плечами.

– И я прежде не слыхал. Правду сказать, порядочный индюк. Ну ничего, – засмеялся Вагин, – ради прелестных глазок можно и литератора стерпеть.

Постучался кондуктор, сухой седой старик в сползших на конец носа круглых очках, и, старательно слюня пальцы, записал плацкарту студента.

После завтрака – поезд стоял на какой-то маленькой станции – Вагин потянул студента знакомиться.

– Не церемоньтесь, что вы, право, – сзади через плечо уговаривал он и нетерпеливо подталкивал в спину, вперед по коридору. – В дороге, сударь, следует держать себя просто, без всяких там, знаете, тонкостей.

Преувеличенно оживленно потирая руки, офицер представил пассажиров друг другу; барышня в сером дорожном костюме с непокрытыми, собранными в косу русыми волосами и пожилой господин с газетой сдержанно ответили на поклон.

Василий Андреевич присел на край дивана, у двери, откуда был виден в солнечных пятнах коридор с тяжелыми вишневыми занавесками и сорочий силуэт господина с трубкой – тот вдруг мягко оступился; в темной раме окна неторопливо прошел телеграфный столб, заскользил, медленно поворачиваясь, горьковатый, весь в ромашках, луг. Господин Кольпицкий извлек из жилета часы на толстой цепочке, скосил к животу глаза и, щелкнув крышечкой, поцокал языком, точно чему-то удивился.

Разговор не получался, то и дело пересыхал, Василий Андреевич чувствовал себя неловко, но уйти почему-то не мог. Господин литератор молчал, снисходительно поглядывая на молодежь, а потом отсел в угол и принялся за газету.

Жестом заправского фокусника Вагин вынул колоду небольших дорожных карт и предложил партию в винт. Кольпицкий отказался; играли втроем, по копеечке.

Вагин играл осмотрительно, а Ольга Петровна все время рисковала, и Василий Андреевич искренне переживал, если она оставалась «без своих». Когда Вагину в прикупе пришли два туза, с которыми мог бы выйти «большой шлем», она вдруг по-детски на всех обиделась и едва не заплакала. Вагин посмеивался и все повторял, что к утру непременно повезет.

После обеда договорились продолжить – Ольга Петровна хотела отыграться, но, когда вновь сошлись в купе, вдруг передумала и рассердилась, как только Вагин взялся уговаривать.

Господин Кольпицкий почесал пальцем массивный, чисто выбритый кадык и поинтересовался мнением студента о модном нынче философе Ницше. Василий Андреевич ответил, что хотя некоторые умозаключения и оскорбляют общепринятую мораль, все же следует признать в нем блестящий, несомненно достойный внимания каждого образованного человека ум. Ольга Петровна тоже выказала свое знакомство с творцом «Заратустры», отметив превосходный слог.

– Кто знает, – запальчиво воскликнул Василий Андреевич, – быть может, это мы безумны! Когда-то мы отвернулись от Христа, а теперь кидаем камни в нового пророка!

– Тут вы, господин студент, признайтесь, хватили через край. – Вагину быстро наскучил этот разговор. Он машинально перемешивал колоду. – Христос и…. какой-то философ. Не понимаю, как хотите.

– А я согласна с Василием Андреевичем, – сказала Ольга Петровна, и студент заметил, как зардело ее ушко, прикрытое сбежавшими от расчески легкими золотистыми завитками. – Даже если нам что-то не нравится, надо спорить, а не отвергать с порога!

– Видите ли, господа, – вздохнул литератор, – что немцам в самую пору, нам может оказаться и великовато. Мы ведь такой народ, что из любой философии способны изготовить бомбу, да и бухнуть в какого-нибудь несчастного, больного генерала.

За окном тянулись провислые телеграфные проволоки, по плоской равнине, сползавшей к скошенному набок горизонту, растеклась, как озеро, овальная тень от широкого белого облака; внезапно к окну прибился, загородив небо, березовый лесок, замелькал стволами, просветами и оборвался в высохшее, усеянное желтыми кочками болотце. Поезд вбежал в грохот моста, сквозь часто мелькавшие фермы которого сверкнула и тут же исчезла заросшая кугой речка. В купе заглянул проводник, проворный малый с плутоватыми глазками на белом рыхлом лице, и предложил чаю. Через минуту он появился снова, смахнул со столика, расстелил салфетку и, расставив стаканы, выжидательно замер у входа.

– Часом, не к Мурому подъезжаем? – полюбопытствовал Кольпицкий.

– К Мурому, ваше превосходительство.

– Ступай, голубчик.

Вагин потеснился, чтобы дать место у столика господину литератору, студент тоже, помедлив, подвинулся к барышне.