Холода в Занзибаре

Василий Андреевич вошел в вокзал – здесь было прохладно, сумрачно, тихо, только мухи гудели и бились в пыльные стекла. В третьем классе, прямо у буфетной стойки, он выпил пива, зачем-то накупил ворох газет и снова вышел на платформу. «А ведь все это было», – подумал он. И эта станция, и развязный, но милый поручик, и похожий на толстую птицу литератор, и – Ольга Петровна, будто знал ее с детства, Лелечку, наряженную снежинкой; на Рождество в лотерею ему всегда доставалось не то, чего хотелось, так, какой-нибудь малоинтересный пустяк; однажды на елке у Карсавиных он спрятался под сваленные в передней шубы. «Васенька!» – искали его, а он не отзывался. И нынче его имя, исполненное виолончельным голосом Ольги Петровны, будто отмылось от времени и сделалось новым и чистым, как в детстве; мятное «с» в середине ознобно светилось голубым – Васенька. А дальше – дальше обморочные, с миндальным привкусом поцелуи, упоительная шелковистость кожи в ямке над ключицей, разметанные по подушке, отливающие золотом волосы и сильные, со стоном объятья, в которых бесследно исчезает душа: «Боже мой, противный мальчишка, ну что ты со мной делаешь!», а потом… потом осенняя промозглая ночь среди огромных теней вагонов и разбегающихся рельсов; раскачиваются на ветру фонари, хлопают полы распахнутой шинели, лязгают буферами пущенные с горки вагоны и – глухой выстрел в висок из револьвера, купленного по случаю у оборванного бродяги.

Рядом с паровозом, полным внутреннего напряженного гуда, тяжко ухавшим раскаленным чугуном, озабоченно сновали рабочие. Василий Андреевич остановился против красного, в густом желтом масле колеса и весело спросил чумазого смазчика:

– А скажи, братец, докатится это колесо до Москвы?

Смазчик не ответил, блеснул белыми глазами и сутуло прошел мимо.

– Вот тебе и пролетарьят! – счастливо засмеялся студент.

Он вбежал в вагон, зашвырнул на полку ненужные газеты, сел, стараясь не встречаться взглядом с Ольгой Петровной, точно у него с ней была уже какая-то невозможная тайна, и, не в силах усидеть – в первый раз ударили в колокол, – вскочил и, звонко хлопая дверями, зашагал через вагоны.

В ресторане было накурено и приторно пахло ванилином; он занял место у окна, спросил водки и теперь не отрываясь смотрел, как двинулся назад вокзал, как медленно поворачивает голову жандарм, как быстро редеет, будто просеивается через сито, толпа, как размашисто шагает, размахивая вскинутой вслед поезду рукой, бородатый мещанин и все больше отстает; вот потянулся скучный одноэтажный городок, на него углом стал наползать лес и вскоре и вовсе закрыл.

– Муром, – тихо сказал Василий Андреевич и снова повторил это сказочное имя, с которым отныне было связано что-то хорошее.

От водки сделалось тепло и спокойно; стук колес, однообразное мелькание деревьев с покрасневшими на закате вершинками, дым, клубами застревавший в придорожных кустах, позвякиванье посуды на столах – за всем этим, казалось, скрывается прекрасная и страшная истина, в которой – тайна самой жизни; казалось, лишь тоненькая бумажная перегородка отделяет от нее, лишь протяни руку, и она горячо забьется в ладони, как пойманный птенец: «Боже мой, противный мальчишка, ну что ты со мной делаешь!»

Василий Андреевич выпил одну за другой две чашки кофе, расплатился и длинным, с множеством дверей и окон, коридором, спотыкаясь на грохочущих переходных площадках, пустился в обратный путь.

В купе было тихо и сумрачно; Кольпицкий, привалясь к стене, дремал, сложив руки на животе; поручик и Ольга Петровна сидели за столиком друг против друга, и тот объяснял, выкладывая карты, какой-то сложный пасьянс; рама окна была приспущена, хлопала занавеска, завитки на смутно белевшем виске нежно трепетали; Ольга Петровна сказала с упреком:

– Куда же вы запропастились, Васенька? Мы уже успели соскучиться.

– Да вот, как-то… – развел руками Василий Андреевич, и лицо его расплылось в улыбке. – Как-то вот так…

Он присел на диван и, все продолжая улыбаться, смотрел на Ольгу Петровну: ее склоненный профиль на фоне вечеревшего окна, ее маленький, с зажатым белым платком кулачок, подпиравший точеный подбородок, ее выпуклый, мерцающий белком глаз – все это было непереносимо хорошо; казалось, что внятен даже неуловимый фиалковый запах платка.

– Валет сюда, король ушел, а вот куда прикажете деть шестерку, чтоб ей пусто было?

– А вот же, сюда! – воскликнула Ольга Петровна и, выбросив руку, быстро переложила карту.

– Превосходно, – одобрил Вагин, – теперь мы можем передвинуть и этого туза. Именно так!

– И вот так! – засмеялась Ольга Петровна.

Мелодичный смех Ольги Петровны рождал в Василии Андреевиче сладкую томительную дрожь; странная смесь тревоги и счастья распирала грудь и просилась наружу бессмысленным животным криком: «Боже мой, противный мальчишка, ну что ты со мной делаешь!» И глухой выстрел из револьвера промозглой осенней ночью.