Холода в Занзибаре

Василий Андреевич опустил глаза, увидел – сначала равнодушно, как посторонний, которому нет дела до чужой беды, – что из ширинки выбился белый угол рубахи. «Кончено», – будто бы сказал кто-то невидимый; сердце замерло, да так и стояло, пока Василий Андреевич судорожно запихивал назад гадкий клочок полотна, все отчетливей и бесполезней понимая, что это – случайно выпавший из руки Ольги Петровны, надушенный фиалкой платок. И откуда-то из бесконечной дали на него смотрели расширившиеся от ужаса влажные глаза.

Он сошел на неизвестной темной станции, жадно закурил; под единственным на площади фонарем стояла пролетка; на козлах, сгорбившись, дремал извозчик. Был долгий подъем в гору среди спящих тихих домов, гулко звучала мостовая, отдаваясь в мертвых окнах; у вздымавшейся, как скала, церкви свернули и вскоре встали у плохо освещенного подъезда. Гостиница воняла керосином, плохо подкрученные фитили ламп коптили; заспанный лакей проводил в душный, с холодной печью нумер и тотчас исчез. Василий Андреевич, не раздеваясь, бросился на кровать лицом в подушку и дал волю слезам. «Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно умер». Так говорил Заратустра, забирая с собой прошлую жизнь и даря надежду. Плечи студента тряслись все тише, тише, он заснул, и дыхание его было чистым и сильным, а ВѢКЪ был еще совсем юный – с прозрачными усиками над мягкой губой и прыщиками на подбородке.

Костюм

Однажды утром Алеша проснулся и узнал, что в доме появился отрез[7] из чисто английской шерсти, цвета вишни со сливками.

Идея нового костюма возникла давно и созревала по мере готовности папиной диссертации. Из обрывков разговоров родителей Алеша знал, что три главы готовы полностью, их вполне достаточно для защиты, но папа хотел написать четвертую.

– У Бори болезнь совершенства, – любила повторять мама.

Машинистка звонила по нескольку раз в день – боялась согрешить в терминологии. Под аккомпанемент ее звонков шли поиски портного.

Оказалось, что хорошие портные на дороге не валяются, ими дорожат, ими не разбрасываются, и потому легкая добыча вызывала сомнение – не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: одно неосторожное движение ножницами, и мечта зарезана на корню.

Как-то Алешины родители вернулись в приподнятом настроении.

– Ты заметил, какие у него замечательные глаза? И потом он обшивал Молотова с Кагановичем. Одна кривая строчка, и сгнил бы в лагере, – говорила мама.

– Положим, про политбюро он мог и приврать.

– А я ему верю, – не соглашалась мама. – И ты ему понравился. Хорошая фигура для портного то же, что хорошие анализы для врача.

Мама гордилось спортивной фигурой отца.

Портного Алеша увидел две недели спустя, когда они с мамой привезли пуговицы для костюма. Жил он где-то у Красных Ворот, в большой коммуналке с длинным полутемным коридором – звонить ему нужно было четыре раза. Это был невысокий старик с полным лицом, с кустами седых волос в ушах и в носу, за толстыми стеклами очков плавали глаза, как рыбы в аквариуме. Маму он называл деточкой, и, конечно, на шее у него висел клеенчатый метр. Посредине комнаты стоял большой, из листа фанеры, стол, отполированный до блеска и исписанный карандашом, а у стены – две швейные машинки, похожие на слонов. В комнате везде надо было протискиваться боком; пахло чем-то кондитерским и долгой-долгой жизнью.

– Ах, какая прелесть, – говорил портной, разглядывая пуговицы, – просто прелесть, у вас, деточка, хороший вкус.

Говорил он громко, но все время прикладывал к губам палец, показывая, что надо говорить тихо – за стеной соседи, и они обязательно на него донесут.

– Что я нажил, деточка? Эту комнату? Эту мебель курам на смех? Я ничего не имею, кроме болезней и исколотых пальцев! Я шил для правительства – и что? Они меня наградили орденом? Назначили персональную пенсию? Прикрепили к «Кремлевке»?

Мама хлопала глазами и молчала, не зная, что сказать.

– И что, деточка, они теперь имеют? Крой, на который без содрогания смотреть страшно?

В эти дни, пока рождался костюм, папе, обычно после работы усталому, нравилось затевать с Алешей возню. Иногда он приподнимал Алешу за плечи и, заглядывая ему в глаза, говорил:

– Алешка, только будь человеком! Я тебя баловать буду!

Алеша не знал, что ответить, и отводил глаза, считая, что баловать его не следует.

Папу в костюме Алеша видел три раза.

В первый раз в тот вечер, когда он привез аккуратно перевязанный бечевкой сверток. Папа был в хорошем настроении, и ему плохо удавался небрежный тон, за которым он пытался спрятать внутреннее торжество. Костюм оказался великолепен. Широкие плечи, накладные карманы, сзади хлястик – спортивный стиль. Для этого костюма требовался простор и, может быть, – ветер. Словно почувствовав это, отец расстегнул пиджак, засунул руки в карманы брюк и прошелся по комнате.

– Ну? – спросил он, довольный. – Нравится?