Холода в Занзибаре

– Привезли из-за границы. А я как раз продал картину. Вот и купил.

– Так просто? И тебя не арестовали?

– Как видишь.

– Картина как называлась?

– «Похищение сабинянок».

– Нет, правда?

– У нее не было названия.

– А что в ней?

Кеша пожал плечами:

– Так, разные краски намешаны.

– А если ты меня нарисуешь – тоже продашь?

– Не исключено.

В Доме кино, куда ее провел Рома Андросов, Лиза видела фильм поляка Анджея Вайды «Все на продажу» и знала, что жестокость и цинизм – в природе искусства. А потому не только не обиделась, но еще больше утвердилась в том, что он настоящий художник.

– А когда ты будешь меня рисовать?

– Когда почувствую, что пора.

И Лиза ждала – все понимала и не торопила.

Иногда Кеша приносил красное вино, но Лизе наливал только половину бокала – остальное выпивал сам. Глаза его добрели, он пристраивал на колени планшет и быстрыми движениями карандаша делал с нее наброски; снимал лист – тот косо соскальзывал по воздуху на пол – и начинал новый. А то расскажет анекдот и пытается нарисовать ее смех, и злится, что не дается «жемчужность», а то попросит надуть губки, как будто обиделась. Это было нетрудно – у нее все чаще появлялся вкус меди под языком: однажды в Егорьевске, в гостях у бабушки, когда ей было лет пять, лизнула в мороз медную ручку входной двери.

Дома тоска становилась чугунной. Лиза притаскивала в комнату стоявший в коридоре телефон на длинном шнуре, ложилась на кровать, ставила пепельницу на живот и звонила Лене.

– Давай поговорим о Кеше.

– Давай, – соглашалась Лена.

– Мне кажется он очень тонкий.

– И ранимый, – добавляла Лена.

– А еще у него очень красивые руки. Они очень мужественные, правда?

– Правда. И он все понимает.

– Да. И еще он очень талантливый. Помнишь «Сирень»?

– Конечно.

– А еще у него здорово получаются старухи. Они смотрят прямо в глаза и все про тебя знают. Даже мурашки по коже. А еще он какой? – спрашивала Лиза.

– Добрый.

– А еще?

– Нежный.

– А еще?

– Сильный и смелый.

– Ты хорошая, Лен.

– Я тебя тоже очень люблю.

После этого разговора хотелось плакать и скакать от радости одновременно. Иногда мама открывала дверь, просовывала круглую голову в пергидрольной шестимесячной завивке и спрашивала испуганно:

– Ты куришь, дочка?

– Нет, мама, я думаю!

– А я думала, ты куришь.

И голова исчезала.

Стихи на филфаке писали все, или почти все, уж такое тогда было время – поэтическое. Хорошую рифму можно было продать за рубль и плотно пообедать. Рома Андросов посвятил Лизе стихотворение:

А все-таки она вертится,
на то ведь она и Земля.
Из ковша Большой Медведицы
на землю упала зима.

Стих, как тогда было модно, плавно переходил в верлибр и терял знаки препинания:

Потому что Земля – это женщина
с претензией на красоту
которая как известно может быть
либо горячей либо холодной

Ближе к концу лирического героя охватывал страх, и последние строфы вновь обретали энергию и рифмы:

Но иногда сомненьем обрушась
кожу содрав со спины
мне в уши впивается ужас
зубцами визгливой пилы
и женщине случайно встреченной
он дарит прелесть ее колен
Земля – это спящая женщина.
Дата, подпись: Галилей.

Кира Грязнов, соблазнясь подсказкой рифмы, отреагировал мгновенно и тут же выдал смущенному Галилею пародию. Заканчивалась она так:

…Земля – это спящая женщина
Губами обнявшая член.

Страстная телеграмма, отправленная на адрес души Лизы, судя по всему, получена не была – хохотали как сумасшедшие, сгибаясь пополам. Рому с той поры Лиза стала называть Галилеем, на что он, впрочем, не обижался, но рану зализывал долго – весной, уже в ее пиджачную пору, Лиза встретила его с Леной, и он высокомерно, с вызовом, на Лизу посмотрел, но той это оказалось совершенно по фигу.

Вечером Лена позвонила.

– Ты его любишь? – спросила она.

– Кого? Рому? – удивилась Лиза.

– Я про Кешу спрашиваю.

Лиза помолчала, закурила (Лена услышала, как она громко, в трубку, выпустила дым) и ответила:

– Люблю.

– А у тебя с ним уже было?

Лиза снова замолчала, снова выпустила дым, а потом тихо сказала:

– Было.