Холода в Занзибаре

Лиза опустила глаза, закурила (серная искра нервно улетела в полумрак), а Кеша продолжал:

– Родители не понимают. И никто не понимает. Так? И хочется верить в Бога, и не получается?

– Откуда ты все это знаешь?

Слезы подступили совсем близко – может, встать и уйти? Или уже поздно?

Кеша рассмеялся:

– Не грусти, все через это проходят.

Правда, смешно. Лиза оттаяла, распустила спину, а Кеша встал, прошелся по мастерской, пнул ногой огромную картонную коробку и тут же нырнул в нее головой – голос из коробки выходил далеким и пыльным.

– Исключения встречаются, но редко. Страшные люди. И все, как один, служат в гэбэ. Вот! – воскликнул он, выпрямляясь, – мне кажется, в самый раз.

На бедра Лизы, мелькнув в навесной траектории, шлепнулся тряпичный ком, темно-синий, оказавшийся рабочим комбинезоном – в таком прошлым летом к ним домой заявился сантехник с коричневым истерханным чемоданчиком и устроил потоп.

– Надевай!

Растерянность на лице гостьи оказалась столь выразительной, что Кеша с досады щелкнул пальцами и тотчас, заглаживая, поспешил на выручку.

– Да хороший я, добрый!

Но Лиза, похоже, не верила. Она не могла совместить себя с этой чудовищной вещью. Для гордой, красивой и хорошо воспитанной девочки это было уже слишком. Она бы Мане, да что там! – товарищу Пикассо не позволила бы с собой – так!

Лиза отшвырнула комбинезон и решительно встала.

– Мне пора.

– Ну вот, – неподдельно расстроился Кеша, – а я надеялся.

– На что, интересно?

– Что ты поможешь сотворить чудо.

– Чудо? – с надеждой и одновременно с опаской спросила она. – Какое?

– Обыкновенное. Одному мне этот бардак не разгрести. Никогда. Одному – тоскливо. Правда.

Лиза сперва решила натянуть комбинезон на джинсы, но потом передумала – будет жарко, а работы много. Кеша, пока она переодевалась, деликатно отвернулся. Комбинезон пах скипидаром и мужским потом, и запах этот, и простор, внутри которого оказалась ее тело, приятно волновали. Может быть, в этой сермяжной одежде Кеша стоял перед мольбертом и складывал кисти в большие карманы. Лямка комбинезона соскакивала с плеча, но она привыкла ее поправлять и чувствовала, что это движение женственно и ей к лицу.

Спустя час Кеша, надев вязаную шапочку, вытаскивал мусор на улицу, а Лиза хозяйничала на кухне – варила кофе и готовила бутерброды с докторской. Как будто так и надо. Как будто сто лет его знала. Например, эту его привычку, задумавшись, замереть на полпути, наклонив голову к плечу.

Оказалось, ей нравилось смотреть, как он ест.

– Теперь у меня наступит новый период, совершенно сумасшедший, – говорил, надкусывая бутерброд, Кеша.

– Розовый или голубой?

– О! Да тебе палец в рот не клади – откусишь. Нет, этот период я назову в твою честь – Ленинским.

– Все! – сказала Лиза и резко поднялась. – Мне пора.

– Что не так? – в Кешиных глазах вспыхнула паника.

– Меня Лизой зовут!

Кеша вдруг упал на колени. Стуча костяшками колен о доски пола, смешно раскачивая плечами, обогнул столик. Поднял на Лизу полные влажной преданности глаза, лизнул по-собачьи ее руку.

И был тотчас прощен.

А потом Кеша купал ее в Бахе. Когда хор смолкал, заезженная пластинка громко шипела – казалось, что это шипят черные дыры в ледяной бесконечности Вселенной. Стыдясь подступивших слез – звучала ария «Erbarme Dich»[41], – Лиза решила поумничать и блеснула модной в то время на филфаке версией:

– Но ведь кто-то же должен был предать Христа? Ведь без предательства Христа бы не было? Значит, Иуда совершил подвиг?

Кеша как будто не услышал и посмотрел на часы.

– Все, девочка, – сказал он потухшим голосом и опустил глаза, – на сегодня все.

– Мне больше не приходить? – обиделась Лиза.

Когда она надела куртку, Кеша подошел сзади и, слегка сжав ей плечи, клюнул губами в висок.

– Ну что ты. Я тебе очень благодарен. Если ты мне не позвонишь, я повешусь вон на той трубе.

Бах мощно выплеснулся в захламленный коридор и сразу задохнулся, точно его придавили подушкой.

Она приходила, всегда прежде позвонив – так договорились. Он уже сказал ей, что у него есть жена и ребенок, но Лиза этому никакого значения не придала. Уютно завернув ноги в плед, невинно спросила:

– А любовница?

– Господи! Зачем тебе это?

– Интересно.

Кеша задумался, а потом сказал:

– Ну, пожалуй, что да. Что-то в этом роде.

– И кто это?

– Взрослый человек.

– Ну и подумаешь!

И жена, и ребенок, и любовница – просто слова; как чистые абстракции, они совершенно Лизу не задевали. Было важно, что вот сейчас она здесь, на его диване, у него в мастерской, слушает сухой шорох карандаша, а сам он под софитом, в конусе света, примостился с большим планшетом на коленях. Кеша получил заказ на иллюстрации, и она старается ему не мешать, молчит и важно сознает необходимость своего присутствия – быть может, она Муза?

Случалось, он задерживался, но дверь в мастерскую оставлял открытой. Лиза готовила себе кофе, забиралась с ногами на диван и листала альбомы с репродукциями – у него было много чего диковинного: все – и просто, и постимпрессионисты, а еще Босх и Брейгель. И – Дали. Однажды она спросила:

– Откуда у тебя Дали?