Холода в Занзибаре

14 июля (День взятия Бастилии), приспустив окно, чтоб удовлетворить алчность привратника, они въехали на кладбище. Картинка, сохраненная памятью – отороченное сизой щетиной неблизкого леса снежное кочковатое поле, рыжие пятна свежих могил, пирамиды из побуревших венков с прислоненными к ним фотографиями под волнистым оргстеклом, – оказалась бесполезной. Теперь здесь, над оградами и обелисками лениво пошевеливал листвой уже далеко не юный смешанный лес – преобладали березы и рябины, но встречались и липы, и тополя (почему-то южные, пирамидальные), и сосны; Миша вспомнил, что был и неглубокий овраг (тележку с гробом пришлось выталкивать, упираясь плечом), и тот, заботливо перекрытый бетонным мостиком, заросший осинником и ивами, обмельчавший от кладбищенского мусора, по которому стелились лиловые облачка кипрея, вскоре обнаружился. По нетвердому воспоминанию шагов через пятьдесят после оврага следовало взять влево и на первом же пересечении центральной аллеи со второстепенной, не удостоившейся асфальта, отец и сын оставили машину.

Эти три часа бесплодных блужданий среди деревьев и могил – то заброшенных, с заросшими мхом надписями, то ухоженных, с аккуратными цветниками, скамеечками, столиками и ящичками для инвентаря, то скромных, со стандартными плитами и раскрашенными фотографиями на фарфоре, то кичливых, с многотонными монументами и мраморными изваяниями в серых подтеках, – запомнились Мише не столько топографическими приключениями, сколько прежде небывалой близостью с сыном; они забредали в тупики, и, чтобы выбраться, приходилось перелезать через ограды (Миша безнадежно испортил отличный, купленный в Штатах, кельвинкляйновский пиджак, пропоров его расплющенным прутом, изображавшим огонь свечи), продирались сквозь заросли гигантских, в рост, прежде не виданных нежно-фиолетовых диких цветов, в которых роились медлительные, неповоротливые пчелы, хохотали над идиотской, выбитой золотом, зарифмованной эпитафией, вытряхивали набившуюся за шиворот, прилипшую к потной коже древесную труху, выдирали приставшие к одежде репьи, потом жадно пили, обливаясь, тепловатую, отдававшую пластмассой воду из канистры и, пожалуй, впервые в жизни так остро наслаждались друг другом, что даже молчание вдруг как-то само собой сделалось естественным и бестягостным. Вот в такую, звенящую пчелами и еще какими-то мелкими насекомыми, минуту отец рассказал сыну, что танцевал на поминках друга[38]. Отцу показалось, что сын все понял правильно.

Три попытки, пусть даже неудачные, совесть, как правило, засчитывает. Миша успокоился, истерическое состояние, вызванное навалившимися в тот год (1991—92) трудностями, прошло без следа, а обстоятельства времени (краткая пора бирж сменилась эпохой банков) и места (г. Москва) позволили быстро раскрутить весьма изящное дельце. Три сотрудника, два компьютера, телефон, подвал, надежная крыша – и меньше чем за год он расплатился с долгами, обзавелся роскошной квартирой, новыми автомобилями для себя и жены (само собой, французскими – дизайн немцев и шведов всегда казался ему туповатым), отправил сына обучаться в Швейцарию, открыл три магазина, необходимые для отмывания денег; отлаженное дело катилось само собой, не требуя Мишиного присутствия – ТОО «ОРФО» (все те же три сотрудника, два компьютера и телефон) с работой справлялось превосходно, исправно поставляя для еженедельника «К.» рейтинги банков, которым, чтоб подняться хотя бы на строчку и удержаться на ней, приходилось исправно и много платить[39]. И Миша почти на год отвалил в Европу, где, вопреки гондолам, величественным руинам, тицианам и рембрандтам, как и полагается русскому человеку, немедленно впал в хандру и ностальгию. Он обзавелся переносным «Макинтошем», отдав последнему предпочтение перед IBM только потому, что точно такой же он видел у Бахыта Кенжеева, поэта, с которым был шапочно знаком еще со времен литстудии при МГУ и которого посвященные давно уже величали гениальным – но ничего не написалось; доконал его триппер, подхваченный в Барселоне, – всего-то три укола, чепуха, гусарский насморк, но болезнь стала последней каплей, переполнившей чашу, и Миша вернулся.

Тогда-то мы и собрались в последний раз все вместе – Миша, Генрих, Женя и я. Генрих был в глухой завязке, Женя, прибывший на персональной машине, положенной ему как депутату, должен был куда-то ночью лететь, то ли в Таджикистан, то ли куда-то еще, и надирались мы с Мишей вдвоем. Тогда то, надо полагать, им и овладела эта нелепая идея: «Последней сволочью буду, – жестко и трезво сказал он, – но я поставлю памятник нашей юности!»