Холода в Занзибаре

Потом коктейли повторяли – два раза по два тридцать шесть. Негромкая музыка, гул голосов, пятна лиц сквозь мутный, как зацветшая вода, воздух. В медлительных водорослях дыма то там, то тут вспыхивали огоньки, и сигареты, чинно ткнувшись в них рыльцами, степенно расплывались в стороны… Им было хорошо в этом подводном, полном притворства мире, но наступала минута, когда приходилось расставаться, но в ней не звучала та неизбежная у любовников нотка пошлости, потому что между ними не было ничего – он не срывал цветка, а, как пчела, лишь собирал нектар. И она возвращалась в свой мир, где навстречу оседлавшей мотоцикл японке шла, легко ступая по облакам, мадонна с младенцем, а он, пьяный радостью несовершенного греха, – в свой, помазанный елеем окуджавских песенок, к книжкам, что приходили только на одну ночь, к диссонансам Бриттена, к запаленному дыханию любви с Галей – никогда с женой он не был так отчаянно близок, как в ту аномально морозную зиму. Галя так и не узнала, что получала то, что принадлежало другой.

Вскоре зима смягчилась. Он помирился наконец с книгами, и они благодарно запестрели «ятями» и «ерами». Тема диссертации за зиму сделалась полупроходной, но это неожиданно добавило уважения к самому себе, а у нее появилась дубленка, как хотела, из ламы, и в Кривоколенном переулке, поднимаясь по лестнице (во втором пролете одна ступенька была выше других, и он споткнулся), он думал, что она стоит дорого, слишком дорого, невероятно дорого. Четыре коротких звонка, коридор, комната с уютно застеленной чистым бельем кроватью. Подружка – полненькая, с плохими зубами и нервным, глуповатым смешком – тут же бесследно исчезла. Это была ловушка, щемяще бесхитростная, настолько детская, что захотелось удочерить: нежно обняв, уткнулся в травяной запах волос, шепнул, что пора замуж, за хорошего человека, за очень хорошего, потому что она, как никто на этом свете, достойна счастья[46].

Первый женишок, троечно-жилеточный вдовец с блестящими залысинами, изъяснявшийся на треть по-английски, обронил, что, если ее приодеть, айм сори, всем мидовским крысам до нее будет как фонарю до Эйфелевой башни. Обхамила на всю катушку, а под занавес вылила на его брюки кофе (в среднем, разумеется, роде). Второй, его старинный со школы приятель, проведя с ней вечер наедине, потом не звонил мне несколько лет[47].

Затея с замужеством провалилась, и все вернулось на круги своя – жирные чебуреки на Хмельницкого, блинчики на Кировской, яичница в «Русском чае», пустые залы кинотеатров, подъезды с вытоптанными лестницами, «дверь в стене», «Шампань Коблер», порция орешков и пачка сигарет. Умер Джорджи – незадолго до закрытия (уже вырубили музыку) у него пошла ртом кровь. На другой день после его смерти они догнали троллейбус[48] – тот уже тронулся, но скованные морозом двери не закрылись, и они впрыгнули на ходу. Шаткий корпус трясся, звенел плохо скрученными частями, в дверном проеме, извиваясь, бежал шершавый сугроб. Слепые, в старом омозолелом инее окна не знали цензуры: простодушные отпечатки ладоней соседствовали с грудастыми ню. Долговязый водитель с впалыми щеками и длинным белым носом долго чиркал спичками, пока газеты, напиханные в масленую черноту механизма дверей, дымно занялись. Ее голое, ненакрашенное лицо (ты смыла его в туалете бара) ответило огню красным отблеском – такое же голое лицо было у нее спустя три дня, когда, уволившаяся, выписавшаяся (если не врала) из общежития, она вышла с чемоданчиком на бетонное крыльцо, а он уже ждал в жарко натопленном, взятом у отца автомобиле.

Дорога была скользкой, не ехали – ползли. Молчали. За Егорьевском она достала косметичку, зеркальце, привела в порядок сначала один глаз, потом другой, нанесла румяна, пудру, накрасив губы, пробежала по ним кончиком языка.

– И что я им скажу?

– Соврешь что-нибудь.

– Сыграем в «Занзибар»?

Пожал плечами:

– В эту игру не играют два раза.

– Ну пожалуйста.

Он не складывал, не вычитал, не делил – назвал первое подвернувшееся число: сорок три.

– А у меня ноль, – засмеялась она, – твой рубль!

Уже в темноте въехали в светлую от нового снега, с желтыми, повторенными в сугробах окнами, деревню, и сразу же – темнота сеней, кислый запах жилья, бледное пятно телевизора, мелкий мужичок в синей майке и в круглых очках с перебинтованными изолентой дужками, а наискосок, через избу, – женщина с узловатыми, изработанными руками, с тяжелой, наперевес, сковородой, шипевшей салом. «Муж», – представила ты меня, и я тут же – за знакомство – задохнулся от крепкого самогона. На стене, заклеенной обоями прямо по бревнам, отсвечивала стеклом рамка, набитая водянисто-серыми, разного калибра лицами анфас: оказалось, что где-то в городе Сочи у тебя сестра, замужем за милиционером, и брат был, да помер, опившись какой-то дрянью. В хлеву, обросшем длинными ледяными иглами, на него влажно взглянула корова, и твой отец, одетый уже в рубашку, спросил:

– А зарабатываешь сколь?