Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Вера Николаевна закричала, бросилась на полицейских:

— Куда вы их? Вы что, ослепли? Муж совсем больной и старый! Куда вы их потащите?

Полицейские пошушукались, вынесли решение:

— Старик пусть останется пока. А этот, Зуров, — шнелль! У нас нет времени ждать. А где еще один спрятался? Нету! Найдем — расстреляем!

Зурова повели в полицию, посадили под замок.

Вечером появился еще один домочадец — Александр Васильевич Бахрах, поселившийся на «Жаннете», как вы помните, осенью сорокового года. После разгрома немцами французской армии Бахрах, еще не успев снять военную форму, пришел к Бунину. Ни родственников, ни дома у него не было. Делать было нечего, оставил его Иван Алексеевич у себя. «На полном довольствии», шестым домочадцем.

Бахрах решил, что с полицейскими шутки плохи, сам отправился к ним «сдаваться». Его арестовали, отправили куда-то за город, где из казарм на скорую руку была устроена тюрьма.

Иван Алексеевич продолжал запись: «На душе гадко до тошноты.

Слухи из Парижа, что арестован Маклаков (как и все, думаю).

Радио — немцы сообщают, что взят Львов и что вообще идет разгром «красных».

Поздно вечером вернулись Марга и Галина, ходившие в полицию на свидание с Зуровым и Бахрахом, которым отнесли кое-что из еды и для спанья. Оказалось, что всех арестованных русских (вероятно, человек 200–300) отвезли за город в казармы; М. и Г. пошли туда и видели во дворе казармы длинную вереницу несчастных, пришибленных (и в большинстве оборванных) людей под охраной жандармов. Видели Самойлова, Федорова, Тюкова, взятых с их ферм, брошенных у некоторых, несемейных, на полный произвол судьбы со всеми курами, свиньями, со всем хозяйством. Жестокое и, главное, бессмысленное дело.

1. VII. 41. Вторник.

С горя вчера все тянул коньяк, ночь провел скверно, утром кровь. Вера бегала в город покупать кое-что для наших узников, потом была в казарме (это километров 5, 6 от города туда и назад). Видела Зурова и Бахраха. Они ночевали на полу, вповалку со множеством прочих.

Вчера перед вечером и весь вечер грохотал гром. Нынче с утра солнечно, с полудня тучки, редкий дождь изредка. На душе тупая тошнота. Валяюсь и читаю Флобера (его письма 70-го года).

В Эстонии уже горят леса. Думаю, русские будут жечь леса везде.

Вечер, 9½, т. е. по настоящему 7½. Мутно, серо, мягко, все впадины долины в полосах белесого дыма — очень тихо, дым от вечерних топок не поднялся.

Не запомню такой тупой, тяжкой, гадливой тоски, которая меня давит весь день…

Наши все еще в казарме. Галина и Марга были там вечером, видели Бахраха, Зурова, Самойлова, Федорова — этот о своей собаке: «нынче моего сукина сына еще покормят, а завтра? Издохнет сукин сын!» Город прислал в казармы кровати, будет кормить этих узников. Большое возмущение среди французских обывателей тем, что делается.

Как нарочно, читаю самые горькие письма Флобера (1870 г., осень, и начало 1871 г.).

Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится…»

Третьего июля Бахрах и Зуров были отпущены на свободу. Они рассказывали Бунину о грязи в камере, о клопах, о том, как три десятка заключенных спали вповалку, с ужасом ожидая своей судьбы. Но вот приехал какой-то чин, проставил в паспортах о чем-то отметку и распустил их.

«Глупо и безобразно на редкость» — так записал Бунин в дневник.

Через три дня, 6 июля: «Ожидания! Жизнь вообще есть почти постоянное ожидание чего-то… Противно — ничего не знаешь толком, как идет война в России.

…Новая мудрая мера: высылают, — вернее, рассылают, куда попало и неизвестно зачем, англичан».

«В газетах о том, как бешено, свирепо бьются русские» (9 июля).

«Взят Витебск. Больно… Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем! Все сообщения — с обеих сторон — довольно лживы, хвастливы, русские даются нам в извращенном и сокращенном виде» (13 июля).

«С обеих сторон» — немецкой и оккупационной печати.

«Немцы говорят, что уже совсем разгромили врага, что взятие Киева — «вопрос нескольких часов». Идут и на Петербург… Немецкие сообщения оглушительны» (14 июля).

Все эти дни Бунин ходил в подавленном состоянии. Чувствуя собственное раздражение, он, чтобы не взорваться от пустяка, уходил в грустном одиночестве подальше от виллы, подолгу не возвращался. Последние дни из-за каких-то помех он не мог настроиться на московскую волну. И вдруг 10 августа услыхал родной голос: наша авиация второй раз бомбила Берлин!

— Скоро начнется! — убеждал он в тот вечер домочадцев. — Вот-вот русские погонят немцев. Это уж будьте уверены! — и больше всех ему самому хотелось верить в это.

…Он отобрал у Зурова, уже третью неделю державшего у себя два первых тома, «Войну и мир» и — в который раз — начал перечитывать. Но теперь все страшные, и героические сцены производили на Бунина новое, особенно острое впечатление.

И здесь русские поначалу отступали, но он хорошо знал, чем обернется впоследствии это отступление. Толстой вдохновил его на деятельность, которую домашние вскоре окрестили «штабной».

ГЛАВА VI