Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Дребезжавший каждым винтиком, содрогавшийся на каждом повороте и скрипевший всеми своими древними частями, автобус дотащил наконец Бунина из Граса в Ниццу.

Он не пошел любоваться чудным Ле Шато — замком с колоннадой и видом на море, построенным Луи XIV. Не положил, по обыкновению, цветы к могиле Герцена. И даже не зашел в любимое кафе «Клэридж» выпить чашку кофе.

На сей раз он миновал площадь Гарибальди с памятником этому герою и быстрыми, молодыми шагами направился к дому 62 на авеню де ля Гар. Здесь с незапамятных времен помещалась русская читальня.

— Наше почтение гордости отечественной литературы! — обрадовался неожиданному визитеру старенький, весь высохший, как древняя рукопись, служитель читальни.

Иван Алексеевич был с ним на этот раз особенно любезен, спросил про здоровье жены (выяснилось, что она в прошлом году умерла), угостил дорогой сигарой — подарок Гукасова.

Наконец, как опытный дипломат, Бунин перешел к делу:

— Вы когда-то похвалились мне, что у вас хранятся карты нашей терзаемой нынче родины. Нельзя ли взглянуть на них?

Старик поспешно закрыл на задвижку входную дверь и полез за громадный шкаф, набитый изданиями XIX века. Он выволок на свет божий громадный рулон. Он был покрыт слоем пыли толщиной в палец.

Бунин не успел рта открыть, как старик приблизил к нему тонкое костлявое лицо, похожее на лики великомучеников московского письма, и горячо задышал в ухо, предугадав желание гостя:

— Если хотите — забирайте! Боюсь я держать их. Два раза супостаты являлись, книги все рыли — а мне ползай, убирай. Арестовали всего Толстого и Достоевского тоже… Только, в случае чего, не говорите, кто дал вам их.

…На «Жаннет» до глубокой ночи кипела работа. Внизу, в столовой были развешаны карты западных областей СССР (где только старик их раздобыл?). Бахрах, под наблюдением Бунина, изготовлял красные флажки, которые затем насаживались на булавки. Вера Николаевна отыскала клубок синей пряжи.

Вооружившись последними сводками с фронта, Иван Алексеевич, встав на стул, опасно шатавшийся под ним, проводил линию боевых действий.

Теперь он каждый вечер крутил ручку настройки «Дюкрета»: курсировал в эфире между двух волн — московской (она теперь почему-то не всегда хорошо настраивалась) и лондонской. Увы! Выходил он в столовую чаще всего грустный: «наши сдали то-то», «фашисты, б… («простонародное» выражение), сволочи и подлецы, захватили то-то и то-то».

И вновь поскрипывал стул, вновь переставлял Иван Алексеевич линию фронта — на восток, на восток…

Но порой вести «Дюкрет» приносил утешительные. Бунин спешил занести их в дневник:

«Контрнаступление русских. У немцев дела неважные… В газетах холопство, брехня, жульничество. Япония в полном мизере — всяческом. Довоевались…..вашу мать!» (5 сентября 1941 года).

«На фронтах все то же — бесполезное дьявольское кровопролитие» (14 сентября).

«Потери немцев вероятно чудовищны. Что-то дальше?» (22 сентября).

«Вчера в газетах речь Гитлера. Говорил, что установит «новую Европу на тысячи лет».

В России уже снег и дожди». (11 ноября).

Постоянно подсчитывал дни войны: «157-й день войны с Россией» (25 ноября).

Но вот однажды Бунин спустился в столовую мрачнее тучи: все поняли, что на фронте плохо…

Ни слова не говоря, он опять взгромоздился на стул, стал двигать флажки на восток. И вдруг, в сердцах, рванул со стены карту, другую.

— Нет, нет! — крикнул он, и глаза его метали молнии. — Не может этого быть…

Успокоившись, он произнес, словно стесняясь своего взрыва:

— Да, конечно, карты лучше снять. Не ровен час, какой-нибудь мордатый фашист заглянет к нам, не поздоровится за эти карты.

Так закончилась «штабная деятельность». Но продолжал он регулярно записывать в дневник: «Японцы, как и полагается негодяям, напали до объявления войны, без предупреждений. К вечеру радио: есть уже тысячи три убитых и раненых. В России 35 градусов мороза (по Цельсию). Русские атакуют и здорово бьют» (8 декабря 1941 года).

«Вечер, 11 часов. Прошли с Верой до монастыря… Вернулись, — Зуров: «швейцарское радио сообщило, что немцы за последние покушения на них расстреляли в Париже 100 евреев и наложили на парижских (?) евреев 2 миллиарда контрибуции». Апокалипсис! Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!» (13 декабря 1941 года).