Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Много позже, в своей книге «Воспоминания», вышедшей в 1950 году в парижском издательстве «Возрождение», Бунин обращает особое внимание на строку: «Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето…» По его мнению, из этих слов можно сделать вывод, что Алексей Николаевич «тогда еще и не думал о возвращении в Россию».

Это, конечно, не так. Дневниковые записи той же Веры Николаевны говорят об обратном — Толстые уже с двадцатого года собирались в Россию.

Не ведал Бунин, что уже никогда не получать ему писем от закадычного друга.

Толстой окончательно решил: «Домой, в Россию!»

Но змей сомнения точил его сердце: что ждет на родине его, графа-эмигранта? В одном из посланий он честно признался: «Думалось, — быть может вернемся домой, а там примут неласково: — без вас обходились, без вас и обойдемся… Признаваться в этом тяжело, но нужно. На чужбине мы ели горький хлеб. В особенности, когда остыло безумие гражданской войны… Много людей наложило на себя руки. Не знаю, чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое родина, свое солнце над крышей?»

Первого августа 1923 года Толстой вновь ступит на родную землю, и путь его вовсе не будет усыпан розами. Но разве не эта дорога станет для него единственно верной, приведет к вершинам литературы?..

ГЛАВА XII

Парижская жизнь текла скучно, однообразно и безденежно. Иван Алексеевич, выпивая утренний чай, говорил жене:

— Сегодня, кажется, смогу писать. Состояние такое, как в счастливое время дома бывало… Что-то в груди подымается, образы теснятся!

— Дай-то бог, — говорила Вера Николаевна и осеняла себя крестным знамением — по привычке и на всякий случай. — Я уйду на базар, не буду тебе мешать. Чай еще будешь пить?

Она уходила из дома, а когда возвращалась часа через два-три, то по удрученному виду мужа видела — опять сидел бесплодно.

То, что он написал, было тщательно спрятано в нижний ящик стола, под пачку писчей бумаги. А писал он пока только в дневник, и записи были безрадостны: «18 марта… Читал «Палату номер 6». Волнение, — очень нравится, — мучительное желание и себе писать, и чувство, что ничего не могу, что я полный банкрот — и что вот-вот откроется эта тайна. И тоска, тоска, и мысль, что теперь каждый день дорог, что старость уже на пороге, — да, уже форменная старость.

19 марта… Тоска до слез. Опять бесплодно посижу, почитаю «Последние новости», от вестей и подлости которых плакать хочется, — и опять погибший день. Все, что ни вспомню о парижской жизни, отравлено тайной, непонятной тоской.

6 апреля 22 г. Вечер Куприна. Что-то нелепое, глубоко провинциальное, какой-то дивертисмент в пользу застрявшего в Кременчуге старого актера…

19 апреля. Все то же — безделье от беспокойства, необеспеченности, мука — куда ехать? Квартира зарезала!»

Теплым и ясным апрельским утром явился посыльный: «Вам письмо!»

На сиреневого цвета листе бумаги, сложенном по европейскому обычаю сначала вдоль, а затем уж поперек, было написано: «Господин Бунин! Имею честь просить пожаловать Вас с супругою на ужин… Розенталь».

Миллионера Лазаря Розенталя знал весь Париж. Было известно, что родился он в Ставрополе. Про себя он говорил скромно: «Все свое богатство я приобрел сам, своим коммерческим гением». Жил в собственном отеле около парка Монсо.

— Я не пойду, — испуганно проговорила Вера Николаевна. — Мне надеть нечего.

— Ничего, надень платье, которое Мария Самойловна подарила, — весело возразил Иван Алексеевич. — Посмотрим, как миллионеры в Париже живут. Но не понимаю: зачем мы Розенталю понадобились?

— Видимо, русскими писателями интересуется… Розенталь оказался симпатичным, веселым человеком с гривой рыжих волос. Он держался со всеми запросто. Вере Николаевне поцеловал руку и посадил рядом с собой за обильный стол, ломившийся от многочисленных яств и питья. Зинаиде Николаевне сказал приятные слова по поводу ее внешности и похвалил последние стихи, которые он прочитал в журнале «Современные записки». Гиппиус, слегка щуря свои близорукие косящие глаза, внимательно посмотрела на Розенталя: «Не шутит ли?» Но тот оставался серьезным и любезным.

Куприн, стесняясь своего старенького костюма, тихо сидел за дальним концом стола. Мережковский, самоуверенно и громко доказывал, что для него «Россия без свободы — ничто», с аппетитом закусывал анчоусами. В серебристых кудряшках его бородки застрял кусочек маринованного лука. Разговор с политики быстро соскользнул на литературу. Заговорили о Тургеневе. Мережковский и тут быстро отозвался:

— Он не заглядывал в душу людей, как Достоевский или Толстой. Он заглядывал в душу природы, и ее красота примиряла его с жизнью. И как музыкальна речь его, какая чистота линий! Да, он односторонен, но в этом больше силы, чем слабости.

— Дмитрий Сергеевич, где-то я читал, что вы бывали в гостях у Ивана Сергеевича Тургенева? — с легкой иронией спросил Бунин, до того почти не принимавший участия в общей беседе.