Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Этот вопрос — западня. Утвердительный ответ был бы абсурдным. Дело в другом: Бунин покинул родину сформировавшимся художником, в силу своей необычной восприимчивости весь насквозь пропитанный запахами, звуками, красками России. Беспрерывная, неутихавшая тоска по родине только усиливала, как мембрана, эти звуки, обостряла восприятие. Заключенный в камере вспоминает утерянный мир еще более красочным, чем, быть может, воспринимал прежде, когда жил в нем. Иван Алексеевич писал о России так, как пишет влюбленный предмету своей страсти — той, которую уже никогда ему не видеть, но чувства к которой с каждым днем накаляются все более и более. Не зря Бунин повторял древнюю мудрость: воспоминания — это нечто ужасное, что дано человеку.

Но вспоминать можно лишь тогда, когда было прошлое.

За молодыми, начавшими писать в эмиграции, прошлого в России, как правило, не числилось — или почти не числилось. Все они покинули родину с несформировавшейся психикой, совсем юными, без опыта литературной работы. Они могли бы в основу творчества положить новую жизнь, но и этого не случилось — слишком чужда восприятию русских людей оказалась заграничная действительность, она не питала их вдохновения, не наполняла чувства. Но ведь культура и искусство — понятия динамические…

Литература всегда должна идти вперед, но здесь движение прекратилось, ибо эмигрантскому молодняку сказать было нечего. Может, поэтому, Алданов писал в основном о прошлом, а Сирин-Набоков, по общему приговору — писатель вне среды, вне страны, вне остального мира. Обращением к самому автору звучат слова героя романа Набокова «Приглашение на казнь»: «Нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека говорящего; или еще короче: ни одного человека».

Впрочем, эти слова мог отнести к себе всякий русский, оказавшийся вне пределов родины. И в первую очередь — пишущий русский, ибо, повторимся, книжный рынок сократился до катастрофического предела и продолжал постоянно делаться все уже и уже. Нельзя парить на крыльях вдохновенья и постоянно испытывать ощущение безвыходности в чуждом, коснеющем мире.

…Так что не Бунин виноват, если молодая русская литература за рубежом не получила развития. Виноваты те условия, в которые эта литература попала.

ГЛАВА XV

Словно разморенная жарой августовского дня, морская волна лениво наползала на прибрежный песок и так же неспешно уходила обратно, оставляя после себя темную полосу. Небосвод пламенел багровым закатом, обещая душный вечер.

С молодым озорством разбрызгивая стремительным бегом воду, поджарый, крепкого сложения человек нырнул в морскую глубь и долго не появлялся на поверхности. Затем его голова показалась далеко от берега.

Мощно работая ногами, врезаясь размашистыми гребками в воду, он уплывал все дальше и дальше.

Вдосталь наплававшись, он вылез на берег, слегка пошатываясь от приятной усталости и оставляя узкими пятками глубокие следы, тут же наполнявшиеся водой, направился вдоль полосы прибоя.

— Иван Алексеевич, Иван Алексеевич!

Размахивая руками, жизнерадостно улыбаясь, к Бунину спешили тщедушный человечек с какой-то женщиной. Когда они приблизились, он узнал историка литературы и пушкиниста Модеста Гофмана. Рядом с ним стояла миловидная, чуть полноватая молодая женщина, невысокого роста, но сложения все же приятного. Весь вид ее выражал особого рода покорность, податливость, что всегда ценится мужчинами.

После горячих приветствий Гофман жизнерадостно произнес:

— Мне сказали, что вы приехали в Жун-ле-Пэн и остановились в «Русском доме». Вот мы с Галиной Николаевной, моей соседкой по отелю, большой поклонницей вашего таланта, поспешили к вам, Иван Алексеевич, в гости. А Вера Николаевна сказала, что вы не утерпели, побежали купаться на этот пляж. Мы за вами… Но, доложу вам, вы плаваете как заправский спортсмен!

Вдруг спохватившись, он оглянулся на свою спутницу:

— Позвольте представить — Галина Николаевна Кузнецова, поэтесса.

Она так ласково, так зазывно взглянула своими большими глазами на Бунина, что у того в сладком предчувствии похолодело в груди. Он молча смотрел на нее, подыскивая какую-нибудь приличную моменту фразу, желая сказать что-нибудь естественное, не банальное, но слова шли на память все какие-то убогие, вычурные.

Легким, непринужденным движением она протянула ему тонкую, изящную кисть. С давно не испытанным волнением он задержал ее в своей руке и почувствовал, что все идет кругом и все во вселенной исчезло, все — кроме нее, о встрече с которой, казалось, мечтал всю жизнь, день за днем.

Его выручила память:

— Я помню ваши стихи, — живо произнес Иван Алексеевич. — Я читал их в «Благонамеренном».

Она счастливо удивилась, заулыбалась, и улыбка очень красила ее лицо:

— Спасибо! — Ее голос звучал благодарно и робко. — А я-то была уверена, что стихи никто не заметил.

— Еще как заметил! И даже запомнил.