Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Ну-с, молодой человек, опять меня шпынять начнете…

Сосинский даже удивился:

— Какие могут быть сомнения, Иван Алексеевич? Я преклоняюсь перед вами — как перед великим писателем и человеком, но там — дело принципа.

Бунин расхохотался:

— Кому первая чарка, тому и первая палка! Это у нас в Ельце солдат так говорил.

Сосинский действительно «принцип держал». Об этом читатель скоро узнает. А пока приведем интересное письмо этого незаурядного человека, которое он написал своей невесте Ариадне Черновой (ее, кстати, очень любила М. И. Цветаева) на следующий день после вечера — 7 февраля 1926 года: «…Как радостно на Рувэ! Огромная прекрасная победа Марины Ивановны. К 9-ти часам весь зал был полон — публика же продолжала наплывать… Растерянные, смятые публикой контролеры, сбившиеся с ног распорядители — картина грандиозная! Ну и как обычно у нас случается — полно безбилетников.

Марина Ивановна не может пройти к своей кафедре. Мертвая недвижная пробка людей с дрожащими в руках стульями над головами, затерли ее и Алю (дочь М. И. Цветаевой. — В. Л.). Марине Ивановне целуют руки, не пропустить не в силах. Вова Познер (поэт, критик, позже стал французским писателем. — В. Л.), балансируя стулом, рискуя своей жизнью, умудряется наклониться к руке Марины Ивановны. Чей-то стул из рук пируэтом падает на голову какой-то величавой дамы. В результате — великая правда Божья: все, купившие дешевые пятифранковые билеты, удобно сидят. Цетлины, Познеры, Милюков, Маклаков, — толкутся в проходах. Лев Шестов устроился прямо на полу возле сцены.

Марина Ивановна, каким-то чудом сумевшая не пострадать в давке, восходит на высокую кафедру. Твое черное платье с замечательной бабочкой сбоку, которую вышила Оля (сестра Черновой. — В. Л.), очень к лицу М. И. Читала она прекрасно, как никогда. Публика устала хлопать, многие знают ее стихи наизусть. Вначале она читала стихи о Белой Армии. Затем всплеск удовольствия вызвало любимое тобою:

Русской ржи от меня поклон,

Ниве, где баба застится.

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце…

Ты, в погудке дождей и бед

То ж, что Гомер — в гекзаметре.

Дай мне руку — на весь тот свет!

Здесь — мои обе заняты.

…Да, Адя, видел своими глазами — у многих литераторов вместо зависти — восторг. Как хорошо! Если бы навсегда можно было заменить зависть — восторгом…

Сейчас вышел на кухню. Марина Ивановна с красными глазами, ибо чистит лук, готовит ужин. Ждет гостей. Тебе — от нее — привет!»

Бунин на вечере не был: и по нездоровью, и по своей нелюбви слушать чьи-то стихи с эстрады. Когда Вера Николаевна услыхала путаный рассказ мужа о ста франках, то не в шутку перепугалась: «Не лиши, Господи, Яна разума…» Но вслух не сказала ни слова. Лишь тихонько поплакала у себя в комнате.

* * *

Весною Иван Алексеевич вновь перенес операцию, поправлялся медленно. Страдал головными болями. Едва окреп, перебрался на лето в Грас. Порог «наемного дома» перешагнул 9 мая.

Он жил в одиночестве, но не скучал. Великолепная южная природа его утешала. Дни он проводил в творческом бездействии. Если прежде он писал почти все летом, уезжая на юг, то теперь ничего не выходило из-под его пера. Лишь подготовил к печати почти не переработанный собственный дневник за февраль — март 1911 года — о путешествии на остров Цейлон.

Стихи он оставил вовсе.

Порой, не очень часто, приезжали гости. Говорили о русской литературе. Когда Фондаминский, нагрянувший теплым майским днем и привезший книгу Евгения Чирикова, стал хвалить его, Бунин, не терпевший пошлости в литературе, стал возражать.

— Эти Чириковы, Мережковские, Гиппиусы всё к вкусам публики приспосабливаются, — говорил он. — И делают это ловко, даже с какой-то удивительной грациозностью, за которую прячут свою бездарность. Вы посмотрите на Мережковского — он ведь великолепный актер, — и ноги расставляет, и кривится, и шепотом говорит, и опять голос поднимет.

И тут Иван Алексеевич представил Мережковского — то бесом, то юродивым. Вышло очень похоже. Вера Николаевна и Фондаминский расхохотались.

— Все это на людях, изображают из себя пророков и прорицателей. Но, стоит дойти до практического дела — говорят нормально, без юродств и завываний. И так дурачат публику уже лет сорок!

Приехав как-то в Канны, Бунины встретили Цетлин, которая сняла здесь на лето дачу. Она зазвала их к себе. Читала письма Ходасевича, с которым находилась в бурной переписке, как и с его женой Ниной Берберовой, писательницей.