Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

«Весна семнадцатого года. Ресторан «Прага», музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежиком. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует чтобы играли «Ойру».

Его собутыльник, земгусар, еще пьянее, обнимает и жадно целует его, бешено впивается ему в губы.

Музыка играет заунывно, развратно-томно, потом лихо:

— Эх, распошел,

Ты, мой серый конь, пошел!

И адвокат, подняв толстые плечи и локти, прыгает, подскакивает в такт на диване».

«Сентябрь семнадцатого года, мрачный вечер, темные с желтоватыми щелями тучи на западе. Остатки листьев на деревьях у церковной ограды как-то странно рдеют, хотя под ногами уже сумрак. Вхожу в церковную караулку. В ней совсем почти темно. Караульщик, он же и сапожник, небольшой, курносый, с окладистой рыжей бородой, человек медоточивый, сидит на лавке, в рубахе на выпуск и в жилетке, из карманчика которой торчит пузырек с нюхательным табаком. Увидав меня, встает и низко кланяется, встряхивает волосами, которые упали на лоб, потом протягивает мне руку.

— Как поживаешь, Алексей?

Вздыхает:

— Скушно.

— Что такое?

— Да так. Нехорошо. Ах, милый барин, нехорошо! Скушно!

— Да почему же?

— Да так. Был вчера я в городе. Прежде, бывало, едешь на свободе, а теперь хлеб с собой берешь, в городе голод пошел. Голод, голод! Товару не дали. Товару нету. Нипочем нету. Приказчик говорит: «Хлеба дадите, тогда и товару дадим». А я ему так: «Нет, уж вы ешьте кожу, а мы свой хлеб будем есть». Только сказать — до чего дошло! Подметки 14 рублей! Нет, покуда буржуазию не перережут, будет весь люд голодный, холодный. Ах, милый барин, по истинной совести вам скажу, будут буржуазию резать, ах, будут!

Когда я выхожу из караулки, караульщик тоже выходит и зажигает фонарь возле церковных ворот. Из-под горы идет мужик, порывисто падая вперед, — очень пьяный, — и на всю деревню кричит, ругает самыми отборными ругательствами диакона…

— Он мне, собака, керосину в лавке коперативной не дал. Ты, говорит, свою долю уже взял. А если я еще хочу? «Нет, говорит, такого закону». Хорош, ай нет? Его за это арестовать, собаку, надо! Теперь никакого закону нету. Погоди, погоди, — обращается он к караульщику, — и тебе попадет! Я тебе припомню эти подметки. Как петуха зарежу — дай срок!»

А что, небось, и вправду зарезал караульщика. Керосину все-таки, как-никак, не дал.

К середине двадцатых годов многим эмигрантам стало ясно, что «упрощенная психология» царских генералов и ставка на захват Советской России потерпели крах.

В передовой статье «Последних новостей» в новогоднем номере от первого января 1926 года по традиции подводились итоги «пройденного». Передовица столь показательна, что следует ее привести почти полностью:

С НОВЫМ ГОДОМ!

Каждый год, вот уже в течение пяти лет, приветствуя читателя с Новым годом, мы чувствуем возрастающую потребность прибавить к этому и пожелание «нового счастья», разумея под счастьем возможность вернуться в Россию… Хвала Богу, эти надежды неискоренимы в душе русского беженца, упорно не желающего перечислиться в «эмигранты»…

Основной причиной наступающего теперь психологического сдвига явился уже вполне теперь выяснившийся провал на экзамене — будем надеяться последнем, которому подвергли сами себя люди, одержимые старыми иллюзиями о возвращении в Россию с оружием в руках под руководством монархического «вождя» и с поддержкой иностранных штыков. Увлекшись минутным настроением досады иностранных дипломатов на террористическую и провокаторскую деятельность Коминтерна, наши монархисты и националисты громко заговорили о возможности иностранной интервенции — и на этой эфемерной надежде основали свой план — собрать «зарубежный съезд» близких к ним политических течений и выдать его за голос всей эмиграции. Но они не сговорились между собой.