Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

И вот эта-то шуба, может быть, и была причиной довольно скорого нашего приятельства; граф был человек ума насмешливого, юмористического, наделенный чрезвычайно живой наблюдательностью, поймал, вероятно, мою невольную улыбку и сразу сообразил, что я не из тех, кого можно дурачить. К тому же он быстро дружился с подходящими ему людьми и потому после двух, трех следующих встреч со мной уже смеялся, крякал над своей шубой, признавался мне:

— Я эту наследственность за грош купил по случаю, ее мех весь в гнусных лысинах от моли. А ведь какое барское впечатление производит на всех!»

Они часто виделись в литературно-художественном салоне на Большой Дмитровке, на различных званых вечерах, благотворительных концертах, принимали участие в сборниках, выходивших во вновь организованных Издательстве товарищества писателей (Петербург) и Книгоиздательстве писателей в Москве.

Начавшаяся революция то разводила их по разным концам земли, то вновь сводила — сначала в Одессе, затем в Париже. Теперь она вновь положила между ними предел. Надолго ли?

Бунин ждал от Толстого писем — их не было. О старом друге он узнавал из советских газет и журналов, изредка доходивших до Парижа. Корреспонденту «Жизни искусства» Алексей Николаевич рассказал о своих обширных творческих замыслах, затронул он и заграничных литераторов. Парижская — самая обширная и богатая крупными именами, пражская и берлинская — вот на такие три группы разбита теперь зарубежная писательская братия, — сообщил Толстой. И продолжал: «Парижская группа возглавляется наиболее непримиримыми Мережковским и Гиппиус. Сюда, между прочим, входят: Бунин, Куприн…»

Особое сожаление, продолжал Толстой, вызывают такие большие писатели, как Бунин и Куприн. Первый, по словам Толстого, все еще находится «под впечатлением Одессы 1919 года, с ее голодом, хаосом, бесконечной сменой правительств. Под этим углом зрения воспринимает он русскую жизнь… Обоих… писателей следовало бы вырвать из той гнилой, полной ненависти к Советской России атмосферы и возвратить их русской литературе».

Полтора года спустя, 1 ноября 1924 года, «Красная газета» опубликовала интервью Алексея Николаевича о парижской эмиграции. Он рассказал о том, что Бунин и Куприн живут в Париже за счет благотворительности и за счет концертов, дающих низкие гонорары. Издательства и книжные магазины закрылись из-за отсутствия субсидий.

Последнее все-таки не совсем верно. Издательств развелось в достатке. Иное дело — их скудный материальный успех. Иначе и не могло быть: эмигрантскому читателю было не до чтения. Тем более, не до собирания библиотек, когда и самим-то порой жить было негде. Так что тиражи книг стали мизерными, особенно по сравнению со старыми, российскими мерками.

И все же писали, печатались… 3 июня 1925 года первый номер «Возрождения» открывался начальными главами «Окаянных дней» И. А. Бунина. Книга написана в форме дневника — с 1 января 1918 года по 20 июня 1919-го. Изложение динамично: словно на экране синематографа мелькают и исчезают многочисленные лица — рабочие, литераторы, политические деятели, актеры, чекисты, монархисты, профессора, дезертиры, обыватели. Все двигаются, спешат, волнуются, бросают реплики — все они, как и автор книги, в нервно-возбужденном настроении. Каждый говорит своим неповторимым языком — одесский торговец или московский полотер, мальчишка-солдат или оратор на площади.

Гремят выстрелы, где-то кого-то убивают, кто-то простаивает часами в очереди за хлебом, в какой-то газетке печатают стишки. Бунин их старательно выписывает:

Зарежем штыками мы алчную гидру,
Тогда заживем веселей!
Если не так, то всплывут они скоро,
Оживут во мгновение ока,
Как паразит, начнет эта свора
Жить на счет нашего сока…

«Шел через базар — вонь, грязь, нищета, хохлы и хохлушки чуть не десятого столетия, худые волы, допотопные телеги — и среди всего этого афиши, призывы на бой за третий интернационал…»

Бунину скучна и совсем непонятна политическая логика происходящего. Его гораздо больше занимает динамика внешних, чаще всего случайных, событий. Красноармейцы для него вовсе не революционные «романтики», но до предела накаленные деревенские мужики из его же деревенских рассказов. К счастью, художник в нем то и дело берет верх над публицистом: «Прошел дождик. Высоко в небе облако, проглядывает солнце, птицы сладко щебечут во дворе на ярких желто-зеленых акациях. Обрывки мыслей, воспоминаний о том, что, верно, уже вовеки не вернется… Вспомнил лесок Поганое, — глушь, березняк, трава и цветы по пояс, — и как бежал однажды над ним вот такой же дождик, и я дышал этой березовой и полевой, хлебной сладостью и всей, всей прелестью России…»

Собственно, вся книга состоит из коротких зарисовок, порой даже не в хронологическом порядке расположенных. Вот одна из них: