Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Третьего мая было созвано экстренное собрание членов Комитета помощи русским писателям и ученым. Переполох был вызван «изменой» Толстого. Мережковский «обличал пробольшевистскую» позицию Алексея Николаевича, ведавшего литературным приложением к лево-эмигрантской газете «Накануне», выходившей в Берлине с 26 марта 1922 года. Он печатал здесь К. Федина, М. Горького, С. Есенина, М. Булгакова, В. Катаева, Вл. Лидина, а также многих других — «советских».

Чаша белоэмигрантского терпения была переполнена после «дерзкого письма» Толстого, адресованного престарелому лидеру партии народных социалистов и члену масонской ложи «Северное сияние» Н. В. Чайковскому и опубликованного в газетах, в том числе «Известиях».

— Дурную траву — из поля вон! — призывал Дмитрий Сергеевич. — Толстой в этом письме оболгал всю эмиграцию, обмазал грязью. Он оправдывает революцию и большевиков… Он на их стороне! Толстой возвращается в Россию — жуть да и только!

— А как же со свободой совести? — спросил сидевший в уголке Бунин. — Не вы ли сами говорили, что каждый имеет право высказывать любые взгляды и принимать участие в любых органах печати?

— Но не в большевистских же! — Голос Мережковского сорвался вновь на крик. — Когда Россия задыхается под их гнетом, когда русские дети тысячами умирают от голода… Их матери прислали письмо, подписанное собственной кровью — «Спасите детей от извергов»! Нет и нет! Наше голосование покажет не только отношение к измене Толстого, оно покажет и истинное лицо каждого из нас.

Мережковский судорожно глотнул воды из стакана, протянутого Семеном Юшкевичем, и уже спокойней закончил:

— Господа! Будем голосовать. Кто за то, чтобы исключить из рядов нашего союза Толстого, принявшего участие в органах большевистской печати? Прошу поднять руки. Раз, два, три… Итак, девятнадцать — за! Поздравляю, большинством голосов Толстой исключен…

Бунин воздержался, Куприн и Юшкевич голосовали против. Двое первых демонстративно удалились, при этом Александр Иванович так долбанул дверью, что перепуганная Гиппиус едва не упала со стула.

Затем последовала газетная возня. «Последние новости» опубликовали 9 июня анонимную передовицу — «Эмигранты» внутри России». В ней «клеймился» Толстой, заявивший о своем намерении вернуться на родину. Марина Цветаева упрекала его в «Голосе России» за «провокацию» и т. д.

Из Берлина прибыл в Париж корреспондент газеты «Руль». Он обратился к Бунину с вопросом:

— Что вы думаете о желании Толстого вернуться в Советскую Россию?

Бунин ответил:

— Желание жить на родине естественно для каждого нормального человека, для русского — в особенности.

— Стало быть, — не унимался журналист, — вы тоже можете совершить такой же шаг, как и Толстой?

— Я ни перед кем не должен держать отчета в своих намерениях, — сухо возразил Бунин. — Я свободный человек и вправе сам распоряжаться своей судьбой. Конечно, я предпочел бы вернуться в старую Россию, а не в нынешнюю. Но старая Россия — богатая, могущественная, канула в Лету. Я не верю, что ее можно воскресить силой оружия — белого или тем более интервентского. Вернусь ли я теперь домой? В ближайшее время — нет. А что будет дальше — поживем, увидим!

Он надолго не заглядывал в будущее. Иногда, легче не задумывать дела загодя. «Человек предполагает, а Господь располагает!»

* * *

Бунин с А. Н. Толстым познакомился «как раз в те годы, о которых (скорбя по случаю провала «первой революции») так трагически декламировал Блок: «мы, дети страшных лет России, забыть не можем ничего!» — в годы между этой первой революцией и первой мировой войной». Иван Алексеевич в то время редактировал беллетристику в журнале «Северное сияние». И вот к нему однажды пожаловал Толстой — рослый, красивый, еще совсем молодой. Он предложил свою рукопись «Сорочьи сказки», которая Бунину понравилась какой-то особой свободой и непринужденностью.

Они быстро сдружились. Хотя с самого начала Бунину его друг показался несколько «авантюрным», но подкупала редкая талантливость его натуры, богато наделенная художественным даром. Впрочем, после самого первого знакомства они не встречались года два или три — Бунин то путешествовал по свету, то разъезжал по России, мало бывая в столицах — Москве и Петербурге.

Но вот однажды они остановились вместе в одной московской гостинице, знакомство, перерастая и укрепляясь в дружбу, возобновилось. С Толстым была его жена Софья Дымшиц.

Много позже, в конце сороковых годов, Бунин так вспоминал об этом событии: «Я встретил их с любезностью, подобающей случаю, раскланялся с графиней и, не удержавшись от улыбки, обратился к графу:

— Очень рад возобновлению нашего знакомства, входите, пожалуйста, снимайте свою великолепную шубу…

И он небрежно пробормотал в ответ:

— Да, наследственная, остатки прежней роскоши, как говорится…