Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Тот же Вишняк вспоминал о том, как Иван Алексеевич в ускоренном порядке присылал «пневматические» письма[9] или телеграммы с требованием или мольбой «непременно опустить», «изменить», «заменить», «поставить запятую».

«Заклинаю вас, — писал Бунин в издательство, где готовилась к выходу в свет его книга, — дайте мне корректуру еще раз!! Это совершенно необходимо. Иначе сойду с ума, буду страшно беспокоиться». Или: «Давать рукопись «в окончательном виде» невозможно. Многое уясняется только в корректуре. Если хотите меня печатать, терпите. Чудовищно, непостижимо, но факт: Толстой потребовал от «Северного вестника» сто корректур «Хозяина и работника». Во сколько раз я хуже Толстого? В десять? Значит — пожалуйте 10 корректур. А я прошу всего две!»

Еще одно подобное послание: «Ради Бога не торопите меня с присылкой рукописи. Чем больше пролежит она у меня, тем будет лучше для всех: для типографии, для меня, для потомства…»

В «Современных записках» Бунина как писателя чтили очень и очень, постоянно просили давать им новые рассказы, соблазняли «самыми высокими гонорарами». Разумеется, что в тех случаях, когда он «осчастливливал», с бунинского творения открывался номер.

Однажды, когда рассказ Бунина шел с продолжением и он задержал рукопись сверх обычного, а типография торопила с версткой и предлагала начать выпуск с уже выправленного рассказа Бориса Зайцева.

Когда посланец редакции явился к Ивану Алексеевичу и, заикаясь от робости, изложил предложение типографии, то «реакция последовала немедленно и в такой бурной форме, что вспомнить страшно».

— Вот все тщательно вычитаю и выправлю, тогда и получите рукопись! Сам не люблю делать шаляй-валяй и вам, молодой человек, не рекомендую! Спешка знаете когда нужна? При ловле блох. Быстро только кошки котят делают.

Этими народными наблюдениями разговор был окончен. «Современные записки» запоздали с выходом, зато открывались рассказом академика Бунина — тщательно вычитанным и десятки раз поправленным.

…Итак, спустя несколько дней после критики, отважно высказанной редактором журнала по поводу «Митиной любви», явился автор и положил рукопись на изрядно потертое сукно редакционного стола:

— Я очень много думал над вашими словами. Впрочем, — поправился Бунин, — думал над смертью Мити и до ваших слов. И вот, должен сказать: вы не правы. Митя не мог поступить иначе. Вы судите о страстях Мити по вашим собственным и по страстям ваших знакомых, а Митя не такой, как вы…

Так редактору не удалось вернуть к жизни бунинского героя.

* * *

В 23-й и 24-й книгах (так назывались выпуски) «Современных записок» была опубликована «Митина любовь». Среди общих похвал не обошлось все же без зависти и злословия, неодобрительных отзывов. Талантливый поэт и тонкий критик, оставивший после себя одну из лучших биографических книг о Державине, Владислав Ходасевич прислал в редакцию «Современных записок» ироническое письмо: «Не для печати». «Прочитал первую часть «Митиной любви». Бунин хорош, если не окажется сделанным по рецепту:

«Крейцерова соната» — 1 %

Aquae destill.[10] — 100%

24-я книга это выяснит». Увлекшись, Ходасевич насчитал 101 %.

Но у Бунина нашлись недоброжелатели куда более опасные, нежели Ходасевич. Речь идет о Мережковских. Дмитрий Сергеевич, как и Иван Алексеевич, считался признанным корифеем русской литературы. Известность их носила европейский масштаб, а авторитет был неоспорим. В литературной эмиграции они заняли главенствующее положение.

Мережковский и его супруга Гиппиус пристально наблюдали за успехами других писателей, и в первую очередь за Буниным. Похвалы в адрес «Митиной любви» оскорбили их слух. Зинаида Николаевна обратилась к редакторам «Современных записок» с предложением:

— Написать на новую повесть Бунина не рецензию, нет! Но — пространный очерк на тему «Искусство и любовь».

Редакторы опрометчиво ответили согласием. И вскоре раскаивались в своем благодушии. Гиппиус выплеснула на Бунина весь свой запас яда и злобы. В статье она, конечно, для начала похвалила «замечательного стилиста и знатока языка» Бунина. Далее Гиппиус говорила о нем как о «короле изобретательности» и сравнивала его с Гёте, «Митину любовь» со «Страданиями молодого Вертера».

Но на этом Гиппиус исчерпала весь запас добрых слов. Она писала: «Заглавие очень точно: в нем говорится именно о Митиной любви. Повесть любви — есть повесть двух, но Бунин дает нам одного — в состоянии любви… У Мити и у Кати так мало «личности», что Эросу не на ком укрепить концы своего моста… Митя не только чужд сознания, всякого разумного рассуждения и воли, но примитивен до непонимания обычных слов, даже тех, которые сам произносит. Митя весь впечатление и физиология. Почти нельзя сказать, что он «чувствует»: он — «чует»… Митю убила не Катина измена, и не сам он убил себя от любовной муки, и не убивает его ужас «чудовищного, безвыходного мира», — Митю убил раньше выстрела Бунин…»