Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Уверяю вас, что не менее трех лет. Да и потом еще долго одна мысль о вас и о ней, о вашей с ней близости, обжигала меня точно каленым железом… Как перенести обладание ею другим? Все это просто выше человеческих сил. Из-за чего же я чуть не спился… из-за чего потерял пору самого яркого расцвета сил, таланта? Вы меня, говоря без всякого преувеличения, просто пополам переломили. Я сросся, конечно, да что толку? Прежнего меня все равно уже не было да и не могло быть. Ведь в какую святая святых всего моего существования вторглись вы!»

Это рассказ, как понял читатель, о своей самой первой и несчастной любви к В. В. Пащенко (1870–1918). Как и герой рассказа, Бунин встретил однажды, после долгой разлуки, своего бывшего приятеля и «разлучника» А. Н. Бибикова. Тот сообщил ему о смерти своей жены. Очень вероятно, что в их разговоре прозвучало то, что позже вошло «В ночном море».

Он вновь вскоре вернется памятью к своей «несчастной страсти», «переломившей пополам» его. Во многом автобиографичной станет повесть Бунина «Митина любовь». Когда-то он писал Пащенко: «Не помню, не помню ни одного твоего письма, которое разорвал бы спокойно — все дрожит внутри, потому что знаю, знаю, что больно мне будет, что всю ту нежность, глубокую нежность, которой переполняет мое сердце разлука с тобой — истомит твое молчание, а потом оскорбит неправда. Ах, эта неправда! Вся душа моя встает на дыбы! И ни одно-то мое желание не исполнялось никогда, не перечесть те минуты, которые пришли именно тогда, когда ждал их — всегда обещание, как ребенку, и неисполнение всегда…»

Это одно из самых последних и безнадежных писем Бунина, появилось оно на свет в августе 1894 года. И вот спустя ровно 30 лет его герой Митя сталкивается с Катей, такой же рассудочной и легкомысленной, не умеющей ценить ни чужую любовь, ни чужую жизнь, как Варвара Пащенко. «И Митя очнулся, весь в поту, с потрясающе ясным сознанием, что он погиб, что в мире так чудовищно безнадежно и мрачно, как не может быть и в преисподней, за могилой…

— Катя! — сказал он, садясь на кровати, сбрасывая с нее ноги. — Катя, что же это такое! — сказал он вслух, совершенно уверенный, что она слышит его, что она здесь, что она молчит, не отзывается только потому, что сама раздавлена, сама понимает непоправимый ужас всего того, что она наделала. — Ах, все равно, Катя, — прошептал он горько и нежно, желая сказать, что он простит ей все, лишь бы она по-прежнему кинулась к нему, чтобы они вместе могли спастись, — спасти свою прекрасную любовь в том прекраснейшем весеннем мире, который еще так недавно был подобен раю. Но прошептав: «Ах, все равно, Катя!» — он тотчас же понял, что нет, не все равно, что спасения, возврата к тому дивному видению, что дано было ему когда-то…, уже нет, не может быть, и тихо заплакал от боли, раздирающей его грудь». Митя раскрыл рот и с наслаждением выстрелил. Юному Бунину после измены Пащенко хотелось повеситься.

* * *

Завернув рукопись очередных глав «Митиной любви» в старый номер «Последних новостей», Иван Алексеевич отправился на рю де ля Тур, в издательство «Современных записок». Один из редакторов журнала, выходившего под таким же названием, Вишняк постоянно подгонял Бунина: «Приносите главы загодя…»

Начальные публикации повести были приняты читателями и критикой с восторгом. (Исключение, понятно, составила Гиппиус, которая, кроме себя и мужа, никогда никого не одобряла.) Вернувшись в двадцать первом году к творчеству, Бунин печатал не только старые рассказы, но много нового. Самые читаемые газеты и журналы почитали за счастье «украсить» полосы его творениями.

Но именно «Митину любовь» критики назвали «воскрешением русского писателя».

…Бунин передал Вишняку рукопись, взял корректуру уже набранных глав и спросил:

— Что думает уважаемый редактор о «Митиной любви»? Одобряет?

— Выше всех похвал! — искренне воскликнул тот. — Это лучшее, что за последние годы написано на русском языке. Но…

— Что «но»? Говорите смелей, классики критики не боятся.

Вишняк, наслышавшись о горячем характере Бунина, все еще не решался произнести критику метру. Но потом набрался духу и выпалил:

— Самоубийство Мити ничем не мотивировано. Разве каждый из нас не переживал муки ревности, не страдал, не лишался сна и аппетита? Но никто из нас не пускал из-за этого пулю в рот. Еще не поздно поправить, подумайте. — И, помолчав, Вишняк веско добавил: — Это не только мое мнение. Остальные редактора — их, вы знаете, пятеро, — разделяют эту точку зрения.

Бунин внимательно выслушал, помолчал и серьезно ответил:

— Спасибо, я подумаю!

Все, кто знал Бунина, неоднократно убеждались в его почти болезненной любви к точности, к щепетильности, с какой он относился ко всякому печатаемому им слову. Даже не на месте поставленная запятая способна была огорчить его чуть не до слез. До последней минуты перед выпуском он не переставал вносить поправки и уточнения в текст.