Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921

Мы подошли к открытой двери одной из теплушек — она была уже наполовину занята, и мы с большим трудом вскарабкались в слишком высокий вагон. Солдаты, сидевшие внутри, при входе молодых женщин с галантной развязностью помогали нам, втаскивая нас за руки и подавая наши вещи. Мы все втиснулись на нары, в задний угол вагона — там была щель, откуда шел свежий воздух. Скамеек в теплушках не полагалось — только нары, занимавшие половину пространства. На них и под ними расположились пассажиры, стараясь устроиться поближе к печке, около которой белела куча березовых дров. Одни лежали, другие сидели, скрючившись и поджав ноги, — кто как мог. Нас окружала сплошная и движущаяся гуща чужих тел, рук, ног и сапог, жестких сундуков, сумок и узлов с провизией. Казалось, не было никакой возможности двинуться или переменить положение, а люди с поклажей всё еще продолжали влезать в вагон.

В первые минуты я подумала, что теснота так невыносима, что лучше выйти из поезда, сесть где-нибудь на улице и просто умереть от голода и холода. Но я сдержала себя: что будет с другими, если я начну плакать и биться?

Вскоре тяжелая дверь задвинулась — солдаты, стоявшие возле нее, заперли ее на задвижку изнутри и больше никого не впускали. Поезд тронулся. Мы начали осматриваться и убедились, что все целы. Вокруг наши спутники уже налаживали свой быт. Каждый старался отвоевать побольше пространства, вещи были сложены поэкономнее. Постепенно из общей массы стали вырисовываться отдельные лица людей с их характером и особенностями. Соседи заговорили друг с другом, достали провизию и стали закусывать. Из узелков вынули жестяные чайники — на остановках можно было получать кипяток.

Вскоре растопили печку, и от нее пошел густой дым. Защипало глаза. Солдаты курили — они отрывали от газеты узкие длинные куски, сыпали на них щепотку корешков махорки и ловко скручивали «козью ножку». Стало еще душнее, и мы радовались струйке воздуха, пробивавшейся через щелку. Вокруг нас все лущили подсолнечные семечки, сплевывая кожуру прямо на нары. Некоторые делали это артистически — шелуха не падала на пол, а оставалась висеть на губе едока, образуя целую гроздь.

Солдаты, сидевшие вокруг нас, посматривали задорно и иронически — столько молодых женщин! Послышались залихватские замечания. Два солдата сделали попытку грубого ухаживания за хорошенькой Фросей, но она не смешалась и, вместо того чтобы их оттолкнуть, заговорила с ними просто, с достоинством и дружелюбно.

— Лучше скажите, как вас зовут? А вас? Миша и Коля, а я Ефросиния Ивановна — Фрося.

И все стало на место. Ее спокойное поведение сразу переменило отношение солдат к ней и к нам всем. Их нахальные приставания сменились чем-то вроде флирта с рыженькой девушкой. И это во многом облегчило наше путешествие.

До Саратова мы ехали четверо суток. При закрытых дверях было совсем темно днем и особенно ночью. Только здесь и там светились огоньки самокруток. Мама на всякий случай взяла с собой из Москвы несколько свечей. Духота делалась все тяжелее — к запаху пота присоединилась вонь деревенских нагольных тулупов и солдатских сапог. Но наши спутники спали как дети и громко храпели.

Поезд иногда замедлял ход и останавливался. Солдаты внезапно просыпались и дружно кричали: «Эй, Гаврила, чего стал? Крути накручивай!» Мы вслушивались в их разговоры и вскоре познакомились с окружавшими нас — с теми, в ком не чувствовалось враждебности. Когда у меня заболели поджатые ноги, я даже попросила соседа разрешения вытянуть их на его огромный нечищеный сапог, и он снисходительно дал мне возможность немного отдохнуть.

Другие, напротив, чувствуя «классового врага», задевали нас презрительными и дерзкими замечаниями, и нам делалось жутко. Один солдат, сняв серую шапку, достал из кармана частый гребешок с обломанными зубьями и, расстелив на коленях смятую газету, начал вычесывать вшей из головы. Насекомые падали на бумагу, и он тут же давил их, вызывающе глядя на меня. Я замерла от брезгливости и закрыла глаза, как будто задремала, но слышала треск под его ногтем. Я подумала: «Что ему стоит просто побросать их на меня?»

Закрытый поезд мчался по белым равнинам. Он проскакивал станции и останавливался неизвестно где, неизвестно, на сколько времени. Пользуясь этими остановками, пассажиры быстро сходили с поезда и, боясь отойти от своего вагона, устраивались тут же как могли, преодолевая стеснение. Так было после почти суточной езды без остановки. Поезд стал среди снежного поля. Все спустились и, боясь, что поезд уйдет, не слезли даже с железнодорожной насыпи, и женщины присели прямо перед вагоном. Какая-то старушка в черном салопе и сером платке сказала, покачав головой: «А все Ленин проклятый, до чего довел!» Так же быстро, помогая друг другу, взбирались назад в вагон; никто не пытался занять чужое место — по пути выработалась дорожная этика.