Холодное пламя жизни (сборник)

Огонек потерял дар речи. Ему казалось, что все это неправда. Он не столько испугался потерять мамину брошку – найдет, видел, куда улетела, – сколько был потрясен, что дядьке она не понравилась. Как такое может не нравиться? Это же красивее всего на свете!

Мужчина в пятнистой куртке понял его ошарашенный вид по-своему:

– Да ты не горюй. Тебе за нее ничего бы не дали. Это и правда всего лишь стекляшка.

– Дерьма кусок, – хохотнул черный. – Дураку кто-то втюхал, он и рад – драгоценность!

И вот тут Огонька прорвало. Он даже сам не понял, как получилось, что он оказался вдруг рядом с мужчиной в черной куртке. Не просто оказался – стучал по его груди кулаками:

– Нет! Не-еет! Драгоценность! Она драгоценность! Это мамина! Это моей мамы, мамы!..

Слезы полились из глаз, и Огонек не увидел, как размахивается злой дядька. Почувствовал лишь сильный удар в лицо, боль; понял, что лежит на спине. И услышал:

– Ах ты, гаденыш! Ну все, доорался!

Что-то клацнуло. Как зубы, только страшнее и громче.

– Перестань, Семен! – раздался голос доброго дядьки. – Опусти автомат!

«Автомат»! Вот как по-настоящему называется та штука, из которой убивают. И что, теперь из нее хотят убить его?..

Он вскочил. Мужчина в черной куртке и правда навел на него автомат. Но как же это?.. Это не надо! Огонек попятился, но наткнулся спиной на твердое. Камень. Большой камень, на котором стоит лось. Если бы спрятаться за него! Но камень большой, не успеть. Лось! Лось! Спаси меня, защити!..

Нет, вблизи автомат не звучал «там-там-там». Он издал оглушительный треск, будто порвалось само небо, из которого прямо в глаза посыпались звезды. А в грудь очень сильно толкнуло, но Огонек не упал, его поддержал камень… И тут он услышал истошный вой и увидел, как согнувшись пополам рухнул на снег злой дядька в черной куртке. Снег под ней тоже стал делаться черным. Или это темнеет в глазах?.. В ушах зазвенело, как будто откуда-то взялись комары… Но и сквозь звон он услышал, как сказал что-то странное добрый дядька:

– Рикошет!.. От лося!.. Мать моя женщина!

«Конечно, женщина, – подумал Огонек. – У всех мама женщина. Только у меня – самая лучшая».

Он уже лежал на снегу, устремив мутнеющий взгляд в небо, в холодное, но прекрасное разноцветье северного сияния. Жизнь уходила из Огонька – словно вылетала новыми цветными сполохами, делая стылую, мрачную землю немного светлее.

Дмитрий Манасыпов Вайнах

Самарская область, пос. Красная Глинка, 2031 г. от РХ

Морхольд не любил многих вещей. Некоторые ему не нравились очень сильно. Например, речная рыба и грибы. Учитывая творящиеся вокруг бардак и разложение, порой ему приходилось очень сложно. Вот как сейчас:

– Еще раз, милая, что у вас нынче поесть можно?

– Грибное рагу с овощами, жареные вешенки с рубленым карасем, судак в грибном соусе, жаркое в горшочках, шашлык из сома и уха плотогонов.

– Жаркое из…

– Голавль и жерех с рублеными лисичками, шампиньонами и…

– Я понял. М-да… уху принеси, пожалуйста. Сколько?

– Пятерка.

– Давай.

– Чай будете?

– Травяной?

– На чайном грибе.

Морхольд поиграл желваками, шмыгнул и тоскливо посмотрел на Утиного Носа. Тот улыбнулся форменной щукой. Морхольд сдался.

– Пожалуй, просто воды.

– Три пятерки.

– Вода дороже ухи?

«Милая» пожала плечами, достойными модели для статуй метательниц молота или диска. Учитывая не сходящуюся на тяжелой большой груди клетчатую рубаху, смотрелось странно. Стать девчонки так и тянуло назвать гренадерской, расстегнутое манило взгляд, но плечи, крепкие предплечья, не уступавшие морхольдовским, и где-то сорок четвертый размер обуви не сулили дальнейшего развития отношений.

– А вешенок у них и нет, – проворчал переговорщик, – да и жерех с голавлем…

И сделал интересный жест пальцами, мол, вранье. Морхольд хмыкнул, и без того нисколько не сомневаясь в человеческой природе.

Кабак-дебаркадер «Скрябин» стоял почти у самого берега, в окружении речного форта-пристани. Волны лениво подкидывали его на своих спинах, заставляя придерживать кружки. В кружки, как комплимент от заведения, здоровущий одноглазый, типа, бармен, плескал граммов сто мутной браги. Свою Морхольд вылил на доски, совершенно не желая отравиться еще каким-либо продуктом рыбопереработки. То ли у него началась паранойя, то ли бормотуха и впрямь отдавала чешуей, жабрами и невозможно повсеместной то ли воблой, то ли еще какой синтявкой.

С кормы за стоящим на бетонных быках мостом через Сок виднелся сквозь сумерки Царев курган. Крест на нем, пережив войну, сейчас упрямо бодался с Бедой, двадцать лет душившей остатки людей и самой планеты. Не блестел, но торчал темным силуэтом, порой даря свои широко раскинутые плечи для ночевки крылатым.

– В чем суть дела?