Холодные зори

В бане шумно, краны шипят, то и дело любители пара льют на каленые камни воду, чтобы свежего горяченького парку поддать. От звона шаек и тазов, от говора мужицкого страшенный гул стоит. Помылся, помнит, Егор Тихий по первому разу — и в парилку, места ищет. А ему молодой, ладный, стройный такой, хоть и поджарый, парнишка рукой машет.

— Ты что, глухарь? — посмеялся Тихий.

А парень разве что блеснул острыми зрачками и вновь молча окатил водой лавку, мыло в шайке разводит. Подставил ему свою спину Егор — почувствовал: силенка есть у малого, но трет с умом, по всей спине, а не по одной хребтине, как иные банные ухари, абы только силушку показать.

И вдруг спрашивает:

— Почто тетеревом обозвали?

Вконец рассмешил старика.

Распрямился дед, пригнул парня за тонкую шею к лавке и давай ему спину сандалить.

Сам в ответ:

— Да думал, ты и впрямь из глухарей, слова не сказал, рукой машешь. А может, своя свою не спознаша? — рассмеялся вновь Тихий.

— Про глухарей я слыхивал, а сам работаю механиком на электростанции.

— Зовут-то как?

— Адеркин Василий.

На том беседа и кончилась. Надраил он Василию спину, а когда пошли одеваться, мимоходом сказал:

— Заезжий дом знаешь? Так вот в трактире Калашникова — там у меня завсегда столик есть. Будет нужда, приходи смело в среду или пятницу — народу помене. А теперь прощевай, мимо тебя гулять ходил, а живу не на Песках, один ступай.

На том и расстались.

И сейчас по-доброму вспомнил о парне: «И впрямь сообразительный и с умной головенкой на плечах оказался паренек. А как слушать умеет, с каким спокойствием и искренним вниманием, а за всем этим чувствуется неподдельная пытливая заинтересованность».

Состоялась и та встреча с ним, о которой еще в баньке условились. Как обычно, сидел в тот вечер Егор Евлампиевич уединенно за столиком в самом углу. Графинчик с водочкой, естественно, перед ним, огурчик соленый. А на другой тарелке селедочка с луком разделана. Было в тот час не людно у Калашникова, спокойно.

Подошел Василий, разрешения подсесть к столику попросил.

— Садись, стопку выпьешь, гостем будешь, — ответил Тихий.

Выпили по стопочке, селедочкой заели. Налил Тихий по второй, но пить не стал, а заговорил:

— Был у нас, Адеркин, случай такой. Года три-четыре назад, не боле. Может, с «шарманки» у горна, как многие иные, начинал он свой путь, а скорее, поначалу робил нагревальщиком заклепок или там ковалем хорошим, только поставили вдруг его мастером на целую смену. Молодой совсем. Не слыхал такого — Грабов ему фамилия?

— Это что уволили с завода без объяснения причин? Среди мастеров такое редкость. И правда, Грабов вроде. Ну да, Грабов, — не без тайной гордости за такую осведомленность вымолвил Василий. — Уехал он с квартиры, исчез из поселка…

— Ну-ну. Верно, о нем ты и слышал. Так вот, горячая у нас, брат, работа — с металлом огнедышащим. А металл, сам знаешь, что твой хамильон: миг один — и в новый цвет перекрасился — черным, грязным в печь забросишь, на глазах порозовеет, покраснеет, синим отблеском сверкнет, ан — уже белый, словно молоко в кругах мороженое, а схвати его, окуни в воду — и попали снова цвета от розового до соломенного, или, как еще называют его, цвета побежалости. Таков металл. И над ним один хозяин — рабочий человек, мастер своего дела. Он по цвету знает, когда и на что тот годится, — когда вязок и ковок, когда хрупок, но тверд.

Василий заерзал на стуле. Тихий заметил и сказал:

— Знаю, что видел ты это все и сам, говорят, деду своему помогал кузнечить.

— Откуда только, дядя Егор, вы столько обо мне знаете? — невольно вырвалось тогда у Василия. А продолжал вдруг озорновато: — Сказка ль, быль, но — в них есть прок, добру молодцу урок.

— Ты, брат, с перчиком. Ну что ж… да это, пожалуй, и неплохо. Давай опрокинем по стопочке для прояснения мозгов, — улыбнулся Тихий, поглаживая усы.

Но Василий отказался:

— Не захмелеть бы — разве что перед уходом рюмашечку, чтобы на улице разветрило. Мне в ночную ноне.

— Ну как хошь, — явно в лад пареньку ответил Тихий. И словно бы и не прерывал рассказа, продолжал: — А люди какие? Распинается иной из начальников. Он тебе и о вере православной, и о народе, и о благодетеле всея Руси, вестимо, ввернет к месту да и о щедрости его меньших братьев — акционеров не забудет. Стоит тот златоуст благостный, весь розовощекий, прямо аленький цветочек.

Слушает со вниманием Василий. А вот куда мудреный дед разговор клонит, к чему выведет, видно, еще никак ухватить не может. Но пришлось сделать вид, что этой растерянности молодого собеседника он вроде бы и не заметил. Так же негромко, как и раньше, продолжил свой рассказ:

— Рабочий наш люд грубоват на слово, невоздержан в требованиях. Кто-либо и гаркнет: «Бачки с водой когда будут, хозяин?»

И другой туда же: «В субботу бы часа на два ране кончать, телеса омыть, к заутрене чистым прийти». Ну и еще что-нибудь в этом роде.

Побелеет начальство, затем краснеть начнет.

— Понимать начинаю, дядя Егор, — повеселели глаза у парня, — вот где хамелеоны-то, значит!

«Разговорчики. Прекратить!» — гаркнет мастер.