Холодный город

Стараясь не шуметь, друзья устроились в заднем ряду и стали наблюдать за происходящим. Сидевшая на краю сцены некрасивая девушка в очках сосредоточенно листала толстую тетрадь и, видимо, готовилась к выступлению. За ее спиной, за столом, покрытом длинной черной скатертью, сидели трое в красных плащах с капюшонами. Пламя трех свечей, горевших в стеклянных банках из под майонеза, отбрасывало причудливые тени на стену за спинами сидящих. Над их головами висело белое полотнище с черными старорежимными буквами, повторяющими шрифт названия газеты «Правда»: «Вы счастливы, потому, что свободны! Можете писать ВСЕ — вас никто никогда не напечатает». Все это, а также череп с костями, нарисованный на черной скатерти, производило жуткое впечатление и немного напоминало инсталляцию «Суд инквизиции» в Музее религии и атеизма.

Между тем, девушка в очках, видимо нашла нужные страницы в своей тетради. Глядя поверх голов сидящих в зале и мерно раскачиваясь, она затянула загробным голосом:

«…А свет колеблющейся лавой
В чащобу темную скакал,
Где пожирающей оравой
Зубов окрУглился овал…»

При первых звуках речи сидевший по центру стола человек в капюшоне поправил слуховой аппарат и протянул руку с микрофоном в сторону завываний.

«…Не ночи реющей твердыней
С туманом, сотканным из льда,
А перезревшей поздней дыней
Катилась желтая луна…»

После прогулки по холоду теплый полумрак и однотонный речитатив действовали одурманивающе. Студенты начали дружно клевать носами, поэтому Аполлионычу периодически приходилось толкать их, дабы не нарушить сакральность происходящего. Когда чтение мантры закончилось, и все зааплодировали, Серый с Димоном хлопали громче всех, чтобы проснуться. Следующим выступал Тадеуш — худой изможденный юноша с длинными грязными волосами. Он, к счастью, не завывал, а, тряхнув головой и засыпав первые ряды перхотью, хорошо поставленным голосом прокричал:

«Он был юродивый по жизни,
Не верил в ад и рай,
Свободе совести и мысли
Отвёл простой сарай.
Он был юродивым во всём,
Любовь считал за блажь,
И для Пегаса своего
Отвёл простой гараж.
Он не носил часов и шляпы,
В кино ходил пешком
И даже для мохнатой лапы
В стихах отвёл дурдом…»

Серый сразу перестал дремать и оживился. Задорный Тадеуш ему понравился. Размер был как у детских стихов Хармса («Из дома вышел человек с дубинкой и мешком…»), а содержание напомнило Франсуа Вийона («Я — Франсуа, чему не рад. Увы — ждет смерть злодея. И сколько весит этот зад, узнает скоро шея»).

«…И за прекрасную погоду
Он пил одеколон,
УмЫкнул цепи у народа
И сдал в металлолом.
И не имея ничего
В крапиве пьяный спал,
Во сне привет от самого
Лукавый передал.
И на четыре долгих года,
С Пегасом и Мечтой
Посажен именем народа
Юродивый простой».

Аплодировал Серый вполне искренне, а Димон с Иблисовым одобрительно кивали головами. Следующим выступал здоровенный мужик, которого представили как гостя из ярославского ЛИТО «Ревнители русской словесности». Он назвался псевдонимом «Пересвет» и прочел длинную поэму «О вечном». Написана она была классической онегинской строфой, но и в оригинальности ей было не отказать — ударения были перепутаны самым новаторским способом.

«…Мы, русские, хоть не евреи,
Считать наУчились до ста,
Ищите как можнО быстрее
Во имя и честИ Христа
Земному Отдай вероятье,
Когда вы нУждаетесь — нате!
Я сам торОплюся пишу,
Очки обрОнив на межу.
За день напИсал строф не мало,
Ещё не Ушел от стола,
Как вроде пОэма была
Запомнилась песнЁй бывалой.
Писал я стрОфу за строфой,
И сам удИвляясь собой…»