Хор

С каждой минутой эта ужасная муфта вокруг Кристы, все более уплотняясь, превращалась словно бы в громадный чугунный кокон. Криста, слепая личинка этого кокона, становилась еще более тупой, максимально тупой, тупой беспредельно - и при том словно бы "скорбной" (познавшей некую скорбную истину): это был апофеоз животной тупости.

Йохан никогда не разговаривал с Кристой во время этих ужасающих, сравнимых разве с процессом отела немолодой коровы, ежедневных эпизодов – они, как можно догадаться, вообще разговаривали друг с другом крайне мало: что-нибудь вроде – куда ты дел зелёную крышку от серой кастрюли – или: где мои носки. Однако,  случалось, у них бывали гости (в основном, приятели из постоянных клиенток Кристы: она занималась шитьем на заказ). В таких ситуациях гости разговаривали, главным образом, с Йоханом, но иногда, приличия ради, просто для демонстрации того, что не забыта и хозяйка, бросали малозначащие реплики  в сторону Кристы – которая, каменно ступая, совершала свой тяжкий, кровавый, коровий отел здесь же, в гостиной, вмещавшей в себя кухню. Однако даже эти пустоватые, ничтожные реплики из светского политеса лавочников натыкались на такую броню молчаливой и грузной кухонной мудрости, что у гостей сводило скулы от ужаса – как если бы всю гостиную внезапно заполнил собой гигантский скалоподобный сфинкс.

Несколько раз Андерс и его жена, которые заезжали к Кристе по делу (в области модных фасонов и выкроек), останавливались в ошеломлении на середине фразы: если в это время Криста бралась за сковороду, то любая фраза обрывалась – потому что любой, произнося что-то очень для него важное и натыкаясь при этом на мутный, ничем не пробиваемый, обращенный к капусте, гороху и репе, взор кухарки, чувствовал, что за ней, этой кухаркой, стоит энигматическая земная истина, несокрушимая мощь и вселенская правота; он чувствовал кроме того, что она, кухарка, является сердцевиной данного мира, его осью и его основой (хотя с позиций здравого смысла такая комбинация невозможна), а он, мелящий языком, – так себе, не к месту расшалившимся карапузом. Да что там говорить! Даже царь Соломон, окажись он перед Кристой в момент кухонной ее готовки, почувствовал бы себя ни кем иным, как лопоухим шалопайчиком.

11.

Андерс отсидел весь обед по той причине, что все еще надеялся на чудо. Обидно было ему, уже не вполне мальчугану, который ужа раз плюхаться в давно уготованную лужу. Сестру он знал хорошо, но почему-то – может быть, с отчаянья – понадеялся, что ее житейская мудрость, уплощающая всё и вся, переводящая в двухмерность даже Господа Бога, – эта житейская мудрость, такая же спокойная, медлительная и неодолимая, как асфальтовый каток, облегчит его боль пусть кратковременно  – хотя бы как первая помощь тяжелораненому.

Однако вышло иначе. Ненавистным ему ритуалом готовки он оказался ранен еще больше, а уйти не смог, поскольку, сразу по приходу, опрометчиво заявил, что располагает временем (так что Криста немедленно прикомандировала его чистить картошку и лущить бобы).

Вышло иначе – еще и потому, что после обеда Криста дала ему один полезный адрес, которым он мог воспользоваться в случае надобности.

А третье непредсказуемое обстоятельство заключалось в том, что Андерс, чистя картошку, внезапно заметил на кухонной стене een tegel tje,[39] который раньше висел на том же самом месте лет пятнадцать. И  для Андерса, все эти годы, он оставался невидимым. А тут вдруг hettegeltje словно сам, собственной волей, четко вычленился из роения и тесноты мелких предметов кухни:

VAN HET CONCERT DES LEVENS

KRIJGT NIEMAND EEN PROGRAMMA.[40]

Сказать по правде, Андерс, в душе своей, всегда немного иронизировал над тяжеловесной мудростью крестьян, любых едоков картофеля… Этот многозначительный тон казался ему всегда чем-то самим собой разумеющимся – ведь полуграмотность неизбежно сращена с пафосом – притом мрачным, неповоротливым, самопародийным. Однако до градуса ехидной насмешки его бархатистая ирония никогда не доходила – все-таки домашнее воспитание Андерса было вполне традиционным, то есть следовавшим наиглавнейшему правилу (тех же едоков картофеля) – правилу, также высеченному на кухонных скрижалях: "Doe maar gewoon, dan doe je gek genoeg".[41]***