Хореограф

– У него были руки уверенного в себе человека! Ведь множество пороков возникает у людей именно от неуверенности в себе. И я сейчас – не про уныние. Когда он вернулся из-за границы, его пригласили в республиканское правительство – советником по культуре, кажется. Я не силен в должностях. А потом он взял театр. Буквально. Он взял его как мужчина. Театр ведь – как жена: либо чует мужчину в руководителе, либо нет. И если нет, то тогда руководитель получает имитацию оргазма, грубо говоря. Его почуяли сразу. Если ему случалось присутствовать на репетиции, никто не танцевал «в полноги». Все выкладывались. Он никогда не лез в художественную часть. Если же интересовались его мнением, он отвечал с позиций зрителя, искушенного зрителя. И это оказывалось ценно. Да все, наверное, были в него влюблены. Весь театр. Ему пытались подражать. Все лето после окончания училища я ходил за ним хвостом, ловил каждое оброненное слово, каждый жест. Рядом с ним я чувствовал себя кем-то новым, кем-то другим. Возможно, это было просто восхищение. И я не знаю, чего в моем отношении было больше: желания быть с ним или желания быть таким, как он. Наверное, и то и другое. А потом я уехал учиться в Академию.

– И все?

– Нет, не все.

Марин завис на какой-то мысли. Он смотрел на собеседника и тщательно подбирал слова. Чтобы быть максимально точным. Чтобы быть абсолютно правильно понятым.

– Ему была присуща невероятная сексапильность – высшей пробы. Она просто чувствовалась и заводила. Он ее никогда не демонстрировал специально. Никакой вульгарности в манере! Любая демонстрация сексапильности вульгарна. Если это не открытое приглашение к сексу, разумеется. Но тогда это история совсем про другое. В общем, он был… до чертиков сексапилен со своими темными, близко посаженными глазами и чуть выдающимся вперед подбородком, что придавало его лицу несколько ироничный вид. И у него был такой взгляд, как будто он все про меня понимал. Под этим его взглядом хотелось сделать для него все. Он был особенным. В нем был скрытый огонь. Такой… в котором хочется гореть.

– И что?

– И то! Это было незабываемо.

Парень сдвинул очки на макушку, и что-то произошло. Залевский еще не понял, что, но точно изменилось в атмосфере, как будто налетела магнитная буря.

– Сними очки.

Для Марина это прозвучало, как предложение обнажиться. Несколько мгновений он постигал смысл сказанного, после чего неловко стащил очки, цепляя дужками уши, и бросил на стол. И ему стало легче, словно они оба сложили оружие и подняли забрала.

– Расскажи, как это было.

– Что именно?

– Ну, это… «незабываемое».

Хореограф выдохнул и засмеялся, но вдруг стал серьезным, заглянул парню в глаза и предложил:

– Я могу показать.

Сколько длилось это изучение друг друга глаза в глаза, пока собеседник не ответил? У Залевского вдруг заложило уши, как будто он резко набрал скорость и высоту, и он испугался, что просто не услышит ответа.

– Мама говорила: «на себе не показывают». И у меня богатое воображение.

Он шутил… Но он же хотел услышать рассказ? Да при этом еще и видеть глаза. Залевский откинулся на спинку дивана. На самом деле, он и не рассчитывал на внезапную щедрость спутника, но очень хотел увидеть реакцию, хотя бы просто выражение лица. Ну, что ж, это была очередная провокация.

– Сколько тебе было тогда?

– Как тебе сейчас. Семнадцать. А ему сорок два.

– Он был добр к тебе?

– Добр? При чем тут?.. Мне от него ничего не нужно было, кроме него самого. Я был по-настоящему счастлив с ним. Хотя, спустя несколько лет, в переломный момент моей карьеры он помог мне реализоваться как хореографу в своем театре. Представь, огромная вышколенная труппа и начинающий хореограф с безумными идеями, который жаждет все крушить, но не очень хорошо представляет, что и как строить. Он мне помогал, поддерживал мои идеи. Если советовал что-то, то очень деликатно. И это был старт, трамплин, первая афиша с моим именем в качестве хореографа-постановщика, приличное промо с ярлыком «авангардный» на телевидении. И меня стали приглашать в другие театры на разовые проекты. Потом начались всякие шоу на топовых телеканалах…

Почему так пристально смотрит на него этот человек? Что ему за дело до амурных страданий и наслаждений Залевского, срок давности которых давно истек? Впрочем, сегодня выяснилось, что эффект тех впечатлений оказался бессрочным. Просто подвернулся случай сформулировать их – для себя, а вовсе не для собеседника. Найти им правильное место в копилке своей памяти. И заставить работать на себя. Служить службу. И его вдруг охватило беспокойство: а есть ли тот скрытый огонь в нем самом? Распознает ли его собеседник? Кого он видит перед собой? Сам он отчетливо чувствовал огонь в этом парне; даже не прикасаясь, ощущал его тело. И его излишне понимающий (та самая чертовщина) взгляд часто заставал Марина врасплох.