Хореограф

– Конечно. Я знаю об этом все. И я уже продумал механизм. Даже нашел подходящие концертные площадки и провел предварительные переговоры. Люди, имеющие профессиональное отношение к эстраде, помнят выпускников шоу. Это несколько облегчает процесс.

Он не представляет, на что замахивается!

– Это безумие.

И мальчишка ответил с усмешкой:

– "Это безумие!

– Нет, это 17-ый егерский полк!"

Ах, как хорошо, что он знал про этот полк! Про неравный бой пятисот егерей против сорока тысяч персов. Это знание, запавшее в душу, отпечатавшееся в памяти, должно придать ему решимости и сил. Значит, он вдохновлен! И не отступит.

– Решил ошеломить наглостью?

– Тактика решает все.

– Ты уверен? Может, есть другие пути?

– У меня нет. И это же еще не совсем я. Я – это дальше, позже…

Оказалось, что никто не мухлевал и не передергивал карты. Мальчишка был предельно искренен. Настолько, что его искренность начинала угнетать Залевского.

Что же до концертного тура, то артистом он был, по мнению Залевского, что называется, – на любителя. При несомненном исполнительском мастерстве – не для широкого потребления. Хореограф был тонким знатоком и ценителем, отчаянным любителем, и готов был потреблять его тоннами, гигабайтами, киловаттами. Но знал Залевский и то, что его аудитория не могла быть настолько широкой, чтобы принести парню настоящий большой успех. Слишком вычурный, слишком крейзи, слишком обнаженный на сцене. Извращение, на обывательский вкус. Хореограф, как никто другой, знал толк в извращениях подобного рода. Они происходили из душевного перегруза, из перенасыщенности эмоциями, из жгучего желания разверзнуть собственную грудную клетку и дать потрогать живое, бьющееся…

– Конечно, есть певцы с более сильным голосом, с более широким диапазоном. Но ведь и я чего-то стою?

Он стоил. Голос, данный некоторым от природы – натур-продукт в чистом виде, как необыкновенный рост или цвет глаз, не так трогал и привлекал Залевского, как вложенный артистом в себя труд и его результат. И несравнимо сильнее влекла Марина его внутренняя струна, отзывавшаяся в нем самом.

– Ты же – «неформат», как принято нынче говорить.

Мальчишка словно обжегся.

– Ты ничего не понимаешь! У меня все будет! И любовь, и большая сцена! Я, правда, не знаю, чего мне будет это стоить. Возможно, меня самого.

Только не это, расстроился Залеский, с тоской представляя невосполнимую потерю в своем жизненном пространстве. Пусть останется таким – эксклюзивным, камерным, элитарным. Не для толпы. А лишь для тех, кто понимает, кто знает толк в истинной роскоши. Зачем ему большая сцена и все сопутствующие ей досадные, мешающие жить проблемы? Он жаждет отдаться толпе? Но стать потребляемым любой ценой… это совсем другое. Он, Марин, никогда бы не пошел на это. Он слишком дорог себе.

– И я – разный! Ты просто не знаешь меня!

– А может, это ты себя не знаешь? Может, ты себя не слышишь?

Молчали некоторое время.

– О чем ты думаешь? – спросил парень, заглядывая Залевскому в глаза.

– Я думаю о шести тысячах вольт – о Рудольфе Нурееве.

– Расскажи. Мне очень нужно.

Марин как-то смешался, хотя именно собирался поведать ему, как следует бороться за себя, за то, чтобы остаться собой и состояться. Долго вытряхивал из пачки сигарету, шарил в карманах в поисках зажигалки.

– Я могу рассказать только о собственных впечатлениях и переживаниях в связи с ним. Остальное можно найти. – Он отхлебнул виски и закурил, наконец. – Он был… звенящим, взрывным. Мне казалось, что его сила и энергия безграничны. Энергия всплеска, зачарованность паузы, болезненность спада – он во всем был предельно точен и убедителен. Я был вдохновлен его необыкновенным чувством стиля, чувством формы. Он раскрывал своего партнера или партнершу так, что они навсегда менялись. Как ему это удавалось? Черт его знает! Они влюблялись в него. Все! Он умел наэлектризовать все, происходящее на сцене. Да и не только на сцене, но и в жизни. Говорили, что вокруг него существовало особое поле. Мне жаль, что мы не совпали во времени и пространстве. В нем был некий класс! Хотя, казалось бы, откуда – в человеке из глубинки, из очень простой семьи? В нем была смелость и уверенность во всем, что он делал на сцене и в жизни. Приедем, я покажу тебе его. Да можешь поискать сам в сети. Там уже все есть. А когда-то я по крупицам собирал. Давно. Когда еще сам танцевал.

Он боролся с желанием посвятить мальчишку в личную жизнь своего кумира, в его влюбленности и пороки. Но мальчишка опередил его:

– У меня тоже есть кое-кто. Боюсь только, ты не поймешь меня. И уж точно не разделишь моих восторгов.

– И все-таки?

– Не скажу. Ты скривишься – мне будет больно. Я так ее люблю, что все прощаю: «фанеру», скандалы, потерю интереса к музыке, к сцене, к себе… Я просто видел, как ее ломали. И как она сдалась.

Ну, что ж, подумал Залевский, такая преданность кумиру достойна похвалы сама по себе.

– Скандалы на публику – гнусность и моветон, – сказал Марин, брезгливо поморщившись.