Хореограф

Зато снаружи палило немилосердно. Не спасала даже тень навеса. Залевскому казалось, что он вот-вот оплавится, как свеча, и после захода солнца застынет восковыми натеками и кляксами – на этом диване, на песке, на тропинке, ведущей к их дому. Его фитиль догорит, и он никогда никуда не вернется.

Вконец изъеденный сомнениями на свой счет, он начинал опасаться, что все так и уйдет в разговоры. Просочиться мелкими незначительными словами сквозь пляжный песок, не оставив следов. Но голос, мысли, невольные жесты были хоть и не равноценным, но таким же волнующим трофеем его охоты и профитом от его вложений.

– Скажи, у тебя бывают физические желания? – спросил Залевский.

– Физические? Конечно. Ты сомневался? У меня есть одно жгучее желание, – ответил парень.

– Озвучишь? – приподнял бровь Марин.

– Ты никому не расскажешь?

– Никому. Но землю жрать не проси. Просто поверь.

– Хорошо. Я скажу, – он медлил с ответом, и Залевский боялся его спугнуть. – Мне хочется стать струной. Буквально, физически. Звучать от прикосновения. Ты меня понимаешь?

Залевский потянулся за очками, пристроил их на нос и отвернулся от собеседника. Смотрел на море и глубоко дышал. Что это? Как можно хотеть стать струной, чтобы звучать от каждого прикосновения? Как можно такое чувствовать?

– А секс в твоей жизни есть? – не выдержал он.

– Конечно. Люблю, умею, практикую, – засмеялся мальчишка. И добавил: – с тем, в ком вижу сексуального партнера.

Залевский решал: стоит ли считать его ответ оплеухой или следует наглядно физически обозначить себя сексуальным партнером? Кого этот человек видит в нем? За кого принимает, черт возьми! Ему захотелось вытащить парня из-за стола и… вдавить в себя. Но руки не отвечали. Он вообще не чувствовал их. Прошлой ночью ему приснилось, что его руки были туго связаны за спиной. И он боялся отека, гангрены, ампутации. Кололи, словно иглами. И оказалось, что на связанных руках ему делали татуировку, только он не мог себя заставить посмотреть на нее и на мастера. Что там?

Никто и никогда такого с ним не творил. Марин выбрался из-за стола и побрел в дом. Он не ожидал, что кажется так уязвим.

18

Ехать никуда не хотелось. Никаких сюрпризов давно исследованный Гоа Залевскому не сулил. Ему казалось, что открытое пространство там, вне дома, способно рассеять сгустившуюся среду их отношений, распылить то, что он определил для себя как поверхностное натяжение. Он полулежал на тахте, подоткнув подушку под спину в изголовье, и наблюдал, как мальчишка роется в своем чемодане в поисках последней пачки сигарет, которая ну точно должна была остаться, как запускает пятерню в волосы, не думая ни о том, ни о другом, а о чем-то третьем, и вряд ли о нем, о Марине. Разговаривать ему тоже не хотелось. Он наблюдал за своим спутником и вяло реагировал на его взволнованную речь. Совсем не реагировать не получалось, потому что он говорил что-то такое, на что нельзя было не реагировать. Хоть и ерунду, в сущности, но невозможно делать вид, что не слышишь. Залевский слушал его голос, отзывался на его эмоции. Мальчишке, наверное, кажется, что не он волею случая оказался в этом мире, а этот мир построен вокруг него. А он – центр мироздания, его ядро и первопричина.

– Возьми мои, – сказал Марин, которого начала всерьез раздражать возня с тряпками и шуршание пакетами.

Залевский вспомнил, как пробовал курить сигары и трубку, но, обнаружив перед зеркалом, что они ему совершенно не идут, да, пожалуй, еще могут деформировать лицо, проложив ранние борозды морщин с одной стороны, отказался от этой затеи. Сигару во рту он ощутил тогда предметом громоздким, явно инородным, заподозрил в ее употреблении субституцию, латентное замещение орального секса, и стал с интересом перебирать в уме знакомых и просто известных людей – приверженцев сигар. Однажды ему подарили тонкий вересковый мундштук с пакетом длинных тонких ершиков к нему и научили вымачивать эти ершики в коньяке или виски и прочищать ими мундштук перед тем, как вставить в него сигарету. Вкус он находил отменным, но занятие это требовало значительно больше времени, чем мог он себе позволить. Именно потому, что это было занятие. А парню, этому парню, мундштук, пожалуй, подошел бы.

Залевский вознамерился было посвятить парня в свои размышления о предмете, но не успел.

– Я все-таки решил устроить сольный тур – очень хочется увидеть свою публику. Посмотреть, сколько людей меня помнит, скольким я нужен, кто остался со мной после шоу и всех тёрок. Кто услышал меня и понял.

– Как ты меня утомил своими разборками с публикой! Любят – не любят, плюнут – поцелуют… Публика – это люди, которые ходят по выходным дням в театр или на концерт. И всё! Зачем ты так близко подпускаешь к себе чужих людей?

– Неправда! У меня есть свои – те, кто не бросил меня, наигравшись. Я их честно заработал! Они думают обо мне, а не о том, на что потратить выходные!

– Фанаты, что ли? Влюблены в тебя?