Хорошая жизнь

Она никого не убивала. Не крала. Не предавала. Просто хотела поступить так, как считала нужным. Как разумный человек, она хотела быть свободной. Понимала она, что имеет передо мной обязательства, или не понимала, или уже не хотела понимать. Она хотела быть свободной. Всего лишь решать за себя, совершить ошибку или поступить верно. Она имела на это право. Как она может решать за себя, если мы живем вместе. Где же я в ее решении. Меня в нем нет. Если меня в нем нет, значит, нет и отношений. Я любила Настю и выгоняла ее. Раз от раза, с завидным упорством делала одно и то же. Во мне с детства жил страх остаться без дома. Для меня лишиться дома означало лишиться жизни, это наказание, несопоставимое с преступлением. Я привила Насте свой страх, он жил в ней, превращал ее в мою собственность, вынуждал делать то, что я хочу. Со временем она стала ненавидеть меня за это. Я тоже ненавидела себя. Я смотрела в ее сумасшедшие от ужаса глаза и думала, какое же я животное. Настя не знала, что за моим шантажом, за всеми истериками, за бетонной непримиримостью с ее свободой скрывается совершенная беззащитность и боязнь потерять того, кто мне дорог. Она умирала, не была собой, сходила с ума за мою возможность спокойно жить. Я вела себя так, как Вера, приносившая мне продукты. Да, Вера не любила меня, да, я любила Настю, только в сухом остатке ничего кроме необходимости любой ценой добиться собственного благополучия не выходило. Настя карманная любовь, я карманный предмет декора. Ни мне, ни Вере никто закладную на чувства человека не выдавал. Но мы, почему-то, считали иначе.

Даша, как и Настя, тоже со слезами долго собирала свои вещи. Вообще для решения возникающих между мной и людьми проблем, у меня было два топора. Один топор «уйди-уйди», другой топор «уйду-уйду». Все как в детстве, вспоминая свой страх, когда нужно было уходить, и страх семьи, когда ушла я. Топор «уйду-уйду», возможно, мог стать грозным оружием, но когда я достала его очередной раз, Настя облегченно вздохнула. И Даша облегченно вздохнула. А я тяжело вздохнула и достала топор «уйди-уйди». Что, не ожидали. Даша платила только за то, что я не любила ее. Она не понимала, почему это происходит, и для нее собирать вещи было вовсе тоскливо. Ей не нужно было начинать со мной жить, это мне было нужно, и когда мне было нужно, я умело прятала свои топоры. Даша ни о чем не могла знать, поэтому в тоске собирала вещи. Удивительно, но когда Вера забрала меня из моей квартиры, когда я жила у нее в ожидании переезда Даши, она звонила и звонила, просила не жить у Веры, жить дома. Думала, я вернусь, войду в привычную колею, все встанет на свои места. Зачем это Даше. Зачем ей мои топоры, они ведь никуда не денутся. Зачем жить в постоянном страхе. Зачем она хочет, как и прежде готовить мне завтраки, ходить вместе со мной в магазин, обсуждать будущее, и собирать, собирать, собирать вещи.

Мы с Верой понимали, что наступают хорошие дни. У меня Даша, у Веры дела и дети. Дашей, делами и детьми какое-то время можно было прикрываться. Даша уехала встречаться с родителями, а я отправилась к Вере в гости. Она планировала сесть на поезд тем вечером, но день прошел так, что Вера спросила, скажи, что мне делать. А что мне делать. Мы провели ослепительный день. Не касались друг друга, разговаривали ни о чем, много улыбались, были распахнуты, девственны и совершенно невинны. А что мне делать после такого дня. Нам не хотелось расставаться, и все же я была убеждена, нам не стоит продолжать, иначе мы потеряем нас. Я убежденно ответила, нужно ехать. Говорила убежденно. Жалела о том, что говорила. Не могла сказать иначе. Хотела, чтобы Вера осталась, но оставаться не нужно. Ослепительный день закончился сумбурно. Не знаю, о чем думала Вера, а я думала, все это к лучшему, хорошо бы ей уехать. Хорошо было Даше не приезжать завтра, потому что к завтрашнему дню я не приду в себя. Она вернется, но меня прежней нет.