Хорошие люди. Повествование в портретах

Марина наклонилась над садовым краном, пучком травы обтёрла руки, потом вымыла их, крепко вытерла полотенцем с верёвки и, махнув мне, пошла по дорожке среди цветов к дому. Я шла следом.

– Ну, как вы тут без меня? – серьёзно спросила Марина.

Я удивилась вопросу, но по повороту её головы, по движению руки над цветами поняла, что спрашивает она их, а не меня.

– Какие они у вас… – начала я.

– Белые-то? Ага. Только белые в этом году садила. Столько яркого в доме, глаза умаялись. Пущай на белом-то отдохнут. Я, знаешь, ещё на молоко люблю глядеть, как наливаю. Тоже глазам спокойно. А то всё лоскуты да птицы… Пестрят!

Она рассмеялась.

Я бы сочла её чудаковатой – если бы не спокойная повадка, если бы не слаженные порядок и красота вокруг неё.

Мы шли мимо хлева. Корова качнулась из темноты, обдала нас запахом прелого сена и с тихим мычанием потянулась к Марине. Следом высунулась сонная мордочка телёнка.

– Ну буде тебе, буде, – Марина чуть толкнула ладонью бархатный коровий лоб, – обожди…

Вошли в дом. Тут разъяснился вопрос с лоскутами и птицами. В Маринином доме было четыре комнаты. Птицы жили в первой. Вся комната была увешана клетками с пёстренькими говорливыми птичками.

– Амадины тут у меня. Завела штук пять, а они вон как расплодились. Раздаю, да мало кому надо.

Другая комната была в ярких лоскутных одеялах. Одеяла лежали на полу, висели вдоль печки. Тут и впрямь глаз загорался от разноцветья. На стульях, на столе – мельтешня лоскутков, обрезков. В центре стояла чёрная зингеровская швейная машинка.

В третью комнату Марина не пустила:

– Беспорядок там. Мастерская. Стружки, железки…

– Мужнина?

– Моя… Как муж умер, пришлось самой наладиться.

В четвёртой комнате было молоко. Это была большая кухня, с перекладинами под потолком. Посреди кухни стояла ванна, над которой с перекладин свисали марлевые кули с творогом. Они наперебой звонко капали в ванну. Получался весёлый, совершенно весенний звук. Вдоль стены на полках выстроились банки с молоком.

…Молоко белым густым потоком перетекало из трёхлитровой банки в литровую. Это наполнение завораживало, я стояла, смотрела. «Птицы, одеяла, цветы, коровы, мастерская, творог, молоко… Да, ещё рыбалка…»

– Вот правда же – заглядеться можно? – Марина, улыбаясь, кивнула на молоко. – Я так порой загляжусь да и перелью.

– Марин, а ты как управляешься со всем с этим?

– Я-то? – Она замолчала, крепко закрывая крышками банку за банкой. Потом внимательно глянула вглубь дома, словно сама только заметила то, что вокруг. Задумалась и вдруг, как вспомнив, сказала: – Так я же за двоих. – И рассмеялась.

– То есть как «за двоих»?

Но Марина ловко увела разговор, повернув его в другое русло. Она заговорила о своих лоскутных одеялах, я, увлечённая, попросила сшить такое и мне. Пошли выбирать лоскуты.

Уже выходя от неё, с корзинами, полными белых банок, я пообещала вернуться за одеялом в январе.

Когда дядя Володя забирал у меня свой литр молока, он деловито спросил:

– Ну что, как тебе Васьмарина?

– Какая Васьмарина?

– Да у которой ты молоко брала. Она Васьмарина и есть.

– Почему?

– Потому что живёт за двоих.

* * *

В январе я поехала к Марине за своим одеялом.

Зимой Глебовское выглядело поприютнее. Укутав село белым снегом, зима скрыла и бурьян, и нищету. Уютно глядели из сугробов покрытые изморозью оконца, стояли столбами в розовом морозном небе дымы из труб. Блестела укатанная дорога.

Маринин участок опять весь белый. Мягкий снежный пирог прорезан осторожной тропинкой посредине. Из прикрытого коровьего хлева в окошко валит пар. Коровы шумно дышат, загадочно шевелясь за деревянной стеной, обросшей инеем.

Марина встретила радостно. Взволнованно засуетилась, согреть, накормить, чаю…

Одеяло оказалось не закончено.

– Ошиблась там с одним цветом, думала, синее к красному ляжет, ан нет. Вот гляди, зелёные кусочки пристрачиваю. Как тебе?

Я одобрила, зелёные лоскутки с красными горошинами мне нравились.

– Ты не бойсь, я быстро, при тебе дострочу. Посидишь?

А я только того и ждала.

Стрекотала швейная машинка, посвистывали за стеной амадины, с кухни доносилась молочная капель. А Марина, ровно качая ногами педаль, ловко подправляла руками нужные куски под иглу и неспешно говорила.

– На рыбалку пока не хожу. Пруды встали, хошь до дна прорубь руби. Промёрзли Маринки.

– Это так пруды у вас зовут?

– Ну да, Маринками зовут. Из-за нас с мамой. Мы туда в голодные годы рыбачить ходили, рыбой спасались, когда корова пала. А её, маму, тоже Мариной звали. Вот и кличут пруды Маринками с тех пор. А я всё рыбачу, люблю на удочку глядеть.

– А отец рыбачил?