Хорошие люди. Повествование в портретах

На улице уже совсем смеркалось. Большое зелёно-синее небо стояло над селом. Далеко-далеко перелаивались собаки. В высоких липах, среди тёмных ветвей, сонно курлыкали галки. Поскрипывал снег под чьими-то шагами за забором. Уютно пахло печным дымом.

Я остановилась среди белого Марининого сада, загляделась на синеву. Обхватила руками сложенное одеяло и стояла, задрав голову. Тут одеяло выскользнуло, упало на снег.

Передо мной на снегу лежал яркий лоскутный салют. Салют…

«Смотри, сыночек. Смотри…»

Интерлюдия. Простор

Говорят, есть по России такие деревни, которые в лесах стоят. Живут люди прямо посреди леса.

И ничего, живут себе.

Может, и впрямь так бывает, только не хочется в такую деревню.

Деревня же, она как стоять должна? Среди полей, на взгорке, или на склоне над рекой, или у озера, на холме. Так, чтобы дышалось там вольно. Так, чтобы прямо из деревни на простор взглянуть.

Много дела у деревенских. С самого утра снуют, возятся. Вот к вечеру только наконец управится хозяйка, разогнётся и глянет из-под руки вдаль, туда, где солнце закатывается. Остановится в этом взгляде. О чём думает? О том, как солнце садится? Если в тучу, то к ветру, а багровый закат – совсем непогоду завтра жди. Об этом, да обо многом другом, вспоминает что-то, блуждает мыслью, успокаивается.

Простор, он покой несёт. И ещё даёт простор странное такое чувство, что вот это всё, поля, луга, вот до самого синего леса – твоё. Не гордое оно, это чувство, скорее – заботливое. И очень приятное душе.

И уж если глядишь ты на распаханные, засеянные поля, на покошенные луговины, тогда – совсем счастье.

А ещё хорошо, чтобы там, вдали, уже в дымке, другая деревня виднелась. Станет тебе тепло на сердце, потому что ты тут не одинокий хозяин, там тоже люди, помощь твоя.

Простор, он такой большой для души, что самые разные чувства в ней рождает, и всё необходимые. Они поправляют человека. Кажется мне, что простор, его прямо есть можно душой. Ведь вот бывает, доберёшься до него, до простора, встанешь, а дальше это уж как выйдет: иногда так и простоишь, замерев, долго; а иной раз – как побежишь, побежишь, побежишь вперёд, не думая куда, ещё и руки распахнёшь. Тоже нужно такое человеку.

Пробежишь вот так и там уж, в полях, встанешь, потом ляжешь тихо в траву. Никто не знает теперь, где ты. Только Бог тебя видит. Хорошо.

Опять же, иногда молчит человек, в простор глядя. А иногда крикнет что-то со всей силы, засмеётся.

Только одному в просторе не надо жить. Жить нужно с людьми. Чтобы тут, под боком, были. Без людей не сладить с простором. Опасен он одинокому.

И ещё ох как страшно, должно быть, было людям, когда смотрели они от околиц своих деревень в простор войны. Тогда, где-то там, шёл по нашему простору враг, взрывами разворачивая нашу землю, перемалывая своим железом всё на пути. Всему он был врагом, и зверю, и земле, и деревьям, и людям. Где-то там бились мужья, сыновья, отцы. За простор этот бились. И всё ближе подкатывалась битва. Страшно.

Но, закрыв глаза, представляю я, как смотрела та женщина, жена, мама, смотрела из-под руки в простор победы. Туда, откуда, даст Бог, вернутся теперь они, наши. Пройдут по своему простору в свои деревни, города.

Смотрела та женщина, и то ли вздыхала, то ли глубоко вдыхала она воздух того весеннего простора.

Глава 8. Капитальный

Ну вот что в тебе такое, дядя Боря Капитальный? В чём секрет твоей удали? Почему от мысли о тебе радостно на душе? Веселится душа моя, вспоминая тебя, Капитальный.

Был ты ключом к моей деревне.

Потому именно ты, что жила в тебе яростная русская смесь широты и хитрости, хватки и разгильдяйства, пьянства и жизненной выправки. И того бесшабашного, абсурдного веселья, в котором порой только и может устоять на земле русский человек. В том веселье самое смешное для тебя – ты сам! И расходятся тучи, и разводят руками народы. От такого вот русского смеха.

Капитальный наружностью и правда походил на заржавевший инструмент. На напильник он был похож.

Длинный, худой, в выгоревшей полосатой рубахе, распахнутой на седой груди с большущим татуированным якорем. Дальше тянулась вверх кадыкастая шея, остроконечная голова с орлиным носом и острым, иссиня-выбритым подбородком. Синева подбородка тоже казалась татуированной. Татуировок на Капитальном было много.

А поперёк всего этого сияла его улыбка – тонкий разрез-полумесяц вечно ухмылявшегося рта, блестевшего вперемежку серебряными и золотыми зубами. И хитрый прищур глаз из-под фуражки, плотно натянутой на огуречную голову. Я не помню Капитального без улыбки.

Капитальный был навсегда загорелый человек. Красным загаром. И было в его загаре, да и во всей его повадке навеки заржавевшее мальчишество. Неотмываемое, въевшееся.

* * *

Приезжает автолавка. Народ стекается очередь занимать, отовариваться. И я, конечно, иду, куда же без этого? Автолавка – это событие.