Хорошие люди. Повествование в портретах

Она вот впрямь злая баба была. Грубая, угрюмая. Никому не верила, во всём видела подвох, чужую выгоду. И самое интересное, что ведь смолоду такая: и выросла в справной семье, и собой недурна, это уж в старости её разнесло, а девкой видной ходила. А злая, прям пропасть, какая злая. Женится ли парень на девке – «енто он за её приданым пошёл», возится ли старуха с внуками – «во дура, выслуживается, думает, дети её старую пригреют-обиходят, как же…». Деревенские уж к ней с разговорами особо не приступали, на что эту злобень слушать? Но за Игната – терпели.

Казалось бы, с чего взяться любви промеж таких двух? Но деревня знала с чего.

Спасла Туличиха Игната, от прямой гибели спасла. От водки проклятой.

В молодости так он пил, что до самой черноты доходил, до чёрного лица то есть. И пропал бы, если бы не Татьяна. Только она могла его выдернуть, других не слушал. Говорили, что лупила она его, пьяного, в кровь. «Да и ладно, лишь бы прок был», – судили деревенские.

А он? Он в ней, видно, спасение увидал.

«Притулился Игнат к Туличихе», – говорили бабы. Как говорили-то ладно: «притулился к Туличихе»…

И ещё одно в ней было, по молодости, такое, за что он ухватился. Голос её был. Но об этом после.

* * *

– Учесал… – вздохнула Туличиха.

Она посмотрела за забор, туда, где стоял соседский дом, Гульковых который. Сердито дёрнула краем рта. «Видно, там возится». Гульковы как раз зашивали старый дом свежей доской. От взгляда на соседскую избу Туличиху всю «перемерзило». Это было её собственное слово, выражавшее особое возмущение и гнев.

«Я как глянула – меня аж всю перемерзило!»

Таня Туличиха всю свою жизнь страдала непреодолимой чёрной завистью. Что бы ни сделали новое – она исходилась от этого смертного чувства. Мучилась, томилась, но ничего поделать не могла – завидовала. Даже если соседи сломали старый забор – её ела зависть, что у них теперь забора нет, а у неё есть. «У них – простор на всю Ивановскую, а у нас…»

Внутри Туличиха уговаривала себя, утешала, но всё одно: страдала нестерпимо.

Вот и сейчас отвернулась она от гульковской избы, покачала головой на саму себя… И в голове её всплыла важная мысль: «К дачам пора идти. Вот же, чуть не забыла. К дачам!»

Туличиха работала при дачах, что за оврагом, сторожихой. Сами дачные её и нанимали. Дом её стоял на другой стороне елового оврага, так что ходить-сторожить было близко. Да осенью, как листва пооблетит, среди чернеющих по оврагу елей видны были силуэты дачных домов. Вот вчера-то вечером, прямо из окна, увидала она, что по дачам шарят. Шнырял туда-сюда суетливый свет карманного фонарика, явно кто-то чистил дачи. В таких случаях Туличиха не спешила, давала ворам поживиться, сама шла на следующий день, глянуть…

«Чего ж не посторожить, коли платят исправно», – размышляла она, медленно двигаясь под гору. «Иногда, конечно, можно и с обходом пойти. Да что ж, кажный день, что ли, кружить там? Достанет с них и так… А то тоже, накопили богатства, стереги им теперь, сволочам».

Сволочами она звала дачных не по какой-то особенной причине, а просто так. Они, дачные, ничем не отличались от других окружавших Туличиху людей.

Их, людей, Туличиха не любила. И не верила она им, людям. Не верила в их чувства, в их переживания, в их нежность и ласку. От Игнатовой-то ласки и то отмахивалась, «пусти, похабник, что липнешь?» И детей-то родила, сама не поняла как…

Да, не верила она во всё это. Потому не верила, что сама с трудом ощущала в себе чувства. Не, злоба в ней легко поднималась. Зависть, зависть проклятая тоже, это сразу.

А вот любовь… Или нежность… Они были тяжёлые, густые, неподъёмные и невыносимые. Боялась она, что ли, этих самых чувств? И думать-то об них не хотелось. Нет их, глупость одна.

Вот эти все мысли ворочались сегодня в голове у Туличихи, пока она шла к дачам.

«Всё от этого самого солнца вокруг, от него и беспокойство, и мысли…»

Она не знала в жизни ни счастья, ни горя. Потому как для счастья и горя тоже нужна любовь.

«Наверное, нужна. Да где же её взять? – мутно думалось где-то в глубине. – Может, была любовь, когда замуж выходила? Не-е… Я только гордая была, довольная. Какого мужика отхватила! А как мама умерла? Так тогда и положено выть, вот и выла, а сама думала: “отмучилась”. И про неё, про маму, и про себя так думала. Жалко… было ли жалко кого? Нет. Никого мне не было жалко. И саму себя мне жалко не было. Хотя… было жалко!»

Туличихе было жалко ту Татьяну, которой она была давно. Ту, с чёрной косой, густобровую Татьяну. Ту, у которой был голос.

Но об этом после.

* * *

Ворочая в голове всю эту думу, Туличиха уже дошла до пустых дач на берёзовом склоне и теперь оглядывала первый дом.

Приоткрытая, взломанная дверь. Туличиха заглянула внутрь: всё перевёрнуто, разбросано, пошуровали тут… Обошла дом, гараж – тоже взломан. Пусто… «Значит, мотоцикл увели. А плитку не тронули…»

Вдоль стены гаража лежала сложенная штабелем хорошая серая плитка. «Пригодится», – решила Туличиха. В глубине стояли колёса от машины, резина зимняя. «Тоже пойдёт», – подумала она.