Хорошие люди. Повествование в портретах

Оглянешься, а горизонт уже сгустился свинцовым. Узкая та полоса ещё, но по всему краю вытянута. Клубится там, поднимается всё выше, накатывая фиолетовой толщиной над лесами, над полем. И не громы оттуда, а тихий непрерывный гул идёт. И ничего, кроме того гула. Замолчали все птицы.

Замечешься, занося, укрывая, захлопывая окна, косясь на чугунную тяжесть, завалившую всё над тобою. Да разве успеешь?

Дохнёт ветер с прижатого уже к земле поля. Простучат по листьям первые тяжёлые капли. На два куска разорвёт небо молния. Замрёт всё на миг. И громыхнёт с треском совсем рядом. И грянет!

Так по крыше бьёт ливень, что внутри дома только его и слышно! Все говорят теперь громко, замолкая после каждого всполоха, раската ждут. А гром следом растрескивается всё быстрее, будто ломают что-то наверху, огромными кубами отламывают, с хрустом.

Бегаешь от окна к окну, выглядываешь: валяет кусты туда-сюда, с деревьев улетают вкось ветки, сучья. Нашего забора за стеной воды не видно уже вообще. А ливень льёт вздохами – то серыми широкими полосами, то ещё гуще, сплошняком. Вода переливается из захлебнувшихся водостоков, плещет уже через край переполненной бочки.

Думали, уже громче грома не будет, а вдруг полыхнуло за самыми окнами и совсем уж над домом раскололось, хряснуло.

Страшно и весело в большой грозе!

Очень на улицу, под грозу, выбежать хочется. Хоть по какому поводу, хоть вёдра подставить-набрать, хоть просто так пробежать, опрометью. И не удержишься, с опаской, а выскочишь, набросив что попало. Вымокнешь тут же, назад вбежишь, отряхиваясь, сбрасывая холодную обувь! Смеёшься, обязательно.

Но, слышно, стихает. Укатывается гроза, догромыхивает удаляющимися раскатами. Дождь ровнеет. А потом – как рукой сняло. Тихо. Только капает с не опомнившихся ещё деревьев.

Выходишь в сад. Яблони и кусты стоят все перелохмаченные, какие-то виноватые. А сучьев наломало! Завтра загребать всё. И пахнет чем-то в воздухе, вроде пистонов из детского пистолета. И свежевыстиранным бельём.

Побродишь в саду, вернёшься.

Ступени у крыльца такие мокрые, что в них, как в зеркале, отражается небо, голубое, искупавшееся.

Первая гроза, она и событие, она и событие с миром, общая помывка всем.

Смеркается. Гроза ушла на Плещеево озеро. Зарницы-всполохи на далёком горизонте всплескивают так часто, что тьма не успевает укрыть деревню. А свет в деревне отключился ещё во время грозы, видно, веткой провода замкнуло. Остались нам одни зарницы.

Но деревня не спит. Гроза всех взбудоражила, соседи бродят в темноте по участкам, переговариваются: «Опять к нам или от нас? Не-е… Вроде от нас. Или к нам всё же?»

Потом все понемногу угомонились, устали. Гроза ушла на Углич.

В деревне тихонько, совсем иначе, засветились окошечки. Они теперь стали окошечки, а не окна, потому что свет в них – от свечек, от керосиновых ламп. Тихий свет.

И так тихо вокруг. Ничего не жужжит, все холодильники в деревне отдыхают, все счётчики угомонились. Только сверчков слышно, да две молодые совы у леса перекликаются: «Пиу…» – «Пиу…»

Вот как раньше-то было вечером в деревне – спокойно…

Ляжешь под одеяло читать при керосинке книжку. А в открытое тёмное окно всё слышится: «Пиу-пиу…»

И редкие капли ещё капают.

Глава 10. Маша Капустка

У Бога всего много. На всякую деревню хватит.

В любом селении есть свой доброхот, свой злыдень, и пьяница, и бой-баба, и убогая душа.

Была такая вот убогая и у нас. По прозванию Маша Капустка. Фамилия её была Капустина. Но звали не капустой, а вот именно капусткой – ласково и чуть свысока. Убогая же.

Жила она на слободке, на деревенской окраине, в малюсеньком доме в одно окно, прям-таки в избушке, плотно прижавшейся к серенькому заборчику. По деревне Капустка ходила редко, видно, стеснялась своего убожества. Появлялась к приезду автолавки, прикупить соль, спички и немного еды. Горбатенькая, она мелко семенила по дороге, пыля башмаками, и, заметив это движущееся облачко пыли, кто-нибудь в очереди говорил:

– Вон и Капустка пылит…

Была она полновата, сгорблена и чудаковата в одежде. Носила пестрядинные платья, сразу два, одно на другое. А сверху платьев самодельный шушун – тканую кофту, из каких-то древних годов, уже раза три перелицованную с изнанки на лицо и обратно, но с красивостями. Присборенный на животе, шушун был оторочен новой красной тесьмой. Всё было аккуратно заштопанное и какое-то девчачье, а не женское. И всё – одно поверх другого, как капустка. Может, потому и прозвище пристало.

Капустка и летом носила красную вязаную шапочку с помпоном. Из-под шапки вились кудельки седых остриженных волос, лицо круглое, со сплющенным, сломанным когда-то носом-кнопкой и большими, широко распахнутыми глазами, похожими на глаза-пуговицы у детской игрушки. Её вечно удивлённый взгляд сопровождался робкой, осторожной улыбкой. Она была как бы готова к своим промахам, глупостям.

– Всем наше почтение, – чуть шепеляво говорила она, подойдя к очереди. – Уже дают еду?

И по одной этой фразе даже дети понимали, что – убогая.