Хорошие люди. Повествование в портретах

На столе ровными рядами лежали яблоки, а рядом, на хромом стуле – корзина, наполовину полная. Капустка выбирала оттуда по одному, думала, потом осторожно передвигала уже разложенные на столе и укладывала новое яблоко на место.

– Сложно… – вздохнула она. – Какое куда? Понять ведь надо.

Я посмотрела на Капустку и заметила, что она и не горбится так, как обычно, не шепелявит, не запинается. Не было больше наивного удивления в её взгляде. Только спокойная, светлая мысль.

– Да, понять. Понять, куда оно само хочет, яблоко это. Вот те – на варенье, эти – сушить буду. А вон те, что с краю, – людям раздам и сама съем. Только не моя на то воля. Мне сами яблоки, их волю понять надо. Иначе ни варенье не выстоит, ни яблоко зиму не вылежит. Иногда по нему сразу видать, чего оно хочет. А бывают такие секретники… Прямо партизаны!

Капустка рассмеялась. Потом, словно опомнившись, заспешила:

– Ой, да что ж я тебя баснями кормлю, ты ж за яйцами, а я про яблоки. Я сейчас, обожди.

Она потянула облезлую дверь, та со скрипом подалась, и Маша скрылась в доме.

– Только не трогай там! – раздалось из сеней.

Я ждала. Смотрела на яблоки. И меня всё не отпускала мысль о странности, о несоответствии каком-то. Только в чём оно? То, что она не убогая? Нет, не то. Она убогая, просто сейчас она спокойная, она не тревожится. Даже, может, гордится своим садом. Вот где-то тут несоответствие. Что-то с садом… Но что?

Зашаркали шаги. Маша вынесла корзину, тёмную, кривоватую, полную белых крупных яиц. Были они чистые, как на подбор, и только к одному пристало рябое пушистое пёрышко.

– Вишь, какое? – она кивнула на перо. – Рябушки у меня, рябые несушки. Только не покажу их тебе, чужих глаз они не любят, пужаются.

Увидав в моих руках деньги, смешалась, запричитала:

– Ой, не знаю, не умею счёту, не умею. Сама так положи. Сколько надо копеек, сочти и положи.

И она протянула ладонь. Скомкав, сунула бумажки в карман кофты. Вытерла руки о платье.

– Ну… иди теперь.

Я, сама вдруг разволновавшись, сбивчиво поблагодарила. Пошла к калитке.

Уже за забором я услышала Капусткин голос:

– Ты не серчай, что я яблок не дала. Они ещё со мной побыть должны, во внимании. Принесёшь через неделю корзину – дам. Я всем скоро раздам.

И только тут я поняла, в чём то тревожное несоответствие, что беспокоило меня. Ни у кого в деревне яблок в этом году не было. И не могло быть – не яблочный нынешний год. Не могло их быть и у Капустки. Но они у неё были.

* * *

– …А, Анна Сергевна? Как же это выходит? Ни у кого яблок нет, а у неё – полный сад. Да какие… Что же это?

Мы сидели с Анной Сергеевной у неё на террасе, чаёвничали.

– Вот-вот, теперь «что да что», чтокаешь, – удовлетворённо заговорила та, прихлёбывая горячий чай. – А то – бессмысленная… То-то и оно, что яблоки – только у неё весь век. А нам, по грехам нашим, не положено. Убогая – значит, Божья она, Маша-то. Это все в деревне знают. А я – поболее всех.

Анна Сергеевна потупилась, медленно поставила чашку на стол, провела ладонью по скатерти.

Я осторожно спросила:

– Почему вы – поболее всех?

– Мы с ней по молодости – лучшие подружки были. Думаешь, она, Маша-то, всегда такая ходила? Э-э-э… Я вон покажу тебе, у меня карточка есть. Сейчас.

Анна Сергеевна зашла в избу и чуть погодя вынесла фотографию – выгоревшую, рыжеватую, в старой железной рамке.

– Гляди, какая была.

С фотографии, обнявшись, смотрели две девушки. Та, что слева, – конечно, молодая Анна Сергеевна, статная, крепкая. А справа стояла красавица, записная, как говорят в народе. Стройная, точёная фигурка, широкая коса через плечо, ясные, распахнутые глаза. И даже на чёрно-белой фотографии – а видно румянец на щеках. Весёлый румянец!

Я молчала, не зная, как спросить.

Но Сергевна и без слов понимала. Аккуратно убрав карточку, она долила чаю, прикрыла окно, за которым уже прохладнел сырой вечер. Села. И тихо заговорила.

– Краше Маши в деревне никого не было. И парней за ней увивалось… А она только на Степана глядела. Да, да, не удивляйся – на моего Степана. Только тогда он её любил, её и сватал. А я по нему сохла, да молчком. Подруга ведь, лучшая, как уж иначе…

Маша-то всё знала, зоркая она была. Как свадьбу они назначили, порешили то есть промеж собой, я и радовалась за Машу, и, честно сказать, сердцем обрывалась. Да только Бог иначе задумал.

Анна Сергеевна помолчала. Вздохнув и словно собравшись с силами, проговорила:

– В колодец Маша упала накануне свадьбы. Шла с вечёрки, от меня же шла, платье мы с ней подшивали свадебное. Кроме меня, у неё никого не было, родители рано умерли, одна она жила. Вот мы и шили вдвоём, вот и засиделись… Спешила она, видно, темно уж, а на руках-то – платье, пышное оно. Так и не увидела, куда свернула по темноте. Там на слободке, аккурат против её дома, старый колодец был. Обсыпался он давно, забросили его, и сруб гнилой дыру ту завалил, да лопухами позаросло. Как уж она туда заступила, не знаю, да только доски под ней проломились, она в дыру и полетела.

Анна Сергеевна, привстав, осторожно поймала в горсть ночную бабочку, бившуюся в стекло лампы, приоткрыла окно, выпустила.