Хорошие люди. Повествование в портретах

Вот уже берег. Пачкая ноги в чёрной грязи, вылезаем мы из воды. Тут стадо коров гоняют, потому и грязь всегда. Но я на этом берегу в первый раз, а коров только издали, с того берега видала. Они стояли и так пили воду, что мне казалось – вот-вот животы у них лопнут, а река обмелеет.

А теперь я сама вылезла на эту сторону. И дальше теперь всё будет неизвестное, я же только придумывала себе, что тут, глядя с того берега.

Футболка плохо натягивается на мокрое тело, я как-то противно, с трудом, пролезаю в одежду. Бабушка уже оделась, зашнуровала кеды. Теперь она сидит на берегу, курит. Я сажусь рядом, обуваться.

– А представляешь, Наськ, – говорит она, глядя на реку, – вот все эти старые ивы, когда я сюда первый раз приехала, после войны, с маленьким папой, – вот эти все ивы были такими… маленькими кустиками вроде. Представляешь?

Я долго смотрю на сидящую ко мне в профиль бабушку, действительно представляя, как она, с маленьким папой, после войны, и ивы… Потом задираю голову. Мы же и сидим под такой ивой, да тут они все такие – огромные, раскидистые, с бессчётными шапками серебристой листвы, толстенные старые деревья над рекой. Некоторые уже клонятся к воде. Они даже не то что старые, они все прямо древние… Стволы в несколько обхватов, наросты, дупла… Им, наверное, больше ста лет. Не может же моя бабушка быть такой древней? Не понимаю. И спрашивать нехорошо. Я ищу, что сказать.

Но бабушка уже отвлеклась на другое: ей кажется, что её часы подмокли и не идут, она, надев очки, всматривается в циферблат, прикладывает их к уху. Потом с облегчением вспоминает, что с вечера не завела. Заводит, крутя маленький винтик. Ловко застёгивает ремешок. Мы собираемся.

* * *

Этот берег совсем даже на наш не похож. Наш-то берег, он пологий, луговой, а этот нависает над рекой обрывистой огромной горой, заросшей сосняком и большими берёзами. От него на всю реку падает синяя тень. А солнце теперь там, за лесистой кручей, его и не видно снизу.

Теперь придётся карабкаться высоко.

Мы только подходим к горе, а лес на нас уже дышит своим воздухом прохладным. По откосу, строем, поднимаются сосны. Они стоят на песчаных уступах, вылезая из земли корнями, корявыми и толстыми. Между корнями как будто ступени вытоптаны людьми, тут подъём, вроде лестницы. А корни петляют, переплетаются, снова уходят вглубь. Я лезу со ступени на ступень и вглядываюсь, что там, между корней, в глубине. Там видны чьи-то норы. В песке попадаются шишки. Некоторые выскакивают из-под ноги и, прыгая, улетают далеко вниз. Высоко мы уже поднялись.

Среди сосен теперь часто белёют большие берёзы, на склоне пошла трава, подъём мягчеет. И солнце оттуда, сверху, уже мигает среди стволов, проскальзывает вдоль по траве ласковыми полосами. Я замечаю землянику, начинаю рвать её в горсть, но бабушка зовёт, она что-то нашла, я тороплюсь, почти всё просыпалось, быстро схватываю ртом с ладони уцелевшие ягоды, бегу.

Наконец-то начинаются грибы!

Бабушка шевелит ногой в мураве, показывая мне целую россыпь жёлтеньких лисичек, больших и маленьких. Я ползаю по траве, торопливо срезаю одну за другой, бабушка рвать не разрешает, режу их маленьким перочинным ножичком, спешу. Так уже хочется собрать всё – и дальше, там же наверняка ещё больше…

От нетерпения я некоторые всё же рву – те, которые совсем уж крошечные.

– Есть, есть грибы… – говорит бабушка, – пахнет грибами… Наберём.

Я втягиваю ноздрями воздух. А он пахнет всем сразу: и сырой травой, и корой берёз, и чёрной землёй с корнями. Лисички из корзинки тоже пахнут, резиновым таким запахом, как ластик. Они вообще немножко резиновые грибы.

А дальше нам попадаются сыроежки, и много, но бабушка не велит брать ни жёлтые, ни розовые, «дохлые они, в труху разлетятся». Всё же я собираю их, хотя, покрутив в руке, вижу, что и правда, дохлые какие-то. Зато зелёные сыроежки – какие крепенькие кубышечки, прямо скрипят под ножиком!

Берёзы понемногу расступаются, растут всё просторнее, а сами деревья тут старые, и такие большие эти берёзы, что только до боли в шее задрав голову, вижу я высоко-высоко их кроны, шевелящие кружочками листьев, там, рядом с голубым небом. Так высоко та листва, что и шума её тут, внизу, совсем нет. Здесь тихо, и наши с бабушкой голоса звучат среди белых пятнистых стволов звоном, как в большой комнате. А птиц не слышно, бабушка говорит, от жары все попрятались.

По зелёному косогору выходим мы к самому верху, на опушку. Между редких деревьев уже золотится поле, и сюда, к нам, жаркими волнами течёт оттуда полевой запах.

Бабушка достаёт из кармана и повязывает на голову синюю косынку, повязывает озорно, узлом назад. Она закатывает рукава клетчатой ковбойки. Руки у неё такие загорелые, даже темнее рубашки. И лицо её бронзовое, темнее серебряных волос.

– Во-он туда пойдём, – машет она рукой в поля, – к тем островам, берёзовым, видишь? Там белые должны быть, колосовики. Там и привал устроим.

* * *