Хороший братец – мертвый братец

Дошло до того, что стали приходить к Матвею за правосудием. Первыми явились два Ивана – Никифоров и Иванов, – у которых взаимная ненависть приняла форму имущественных претензий. Один твердил: возмести погубленный огород; другой отвечал: ты сначала козу возмести.

– Так доктор объяснил: сама задохнулась.

– Мало ли что доктор говорит. Ты ей репу бросил – плати.

Матвей, как всякий в Березовке, знал эту историю во всех подробностях. Расспрашивать обе стороны и долго думать не было нужды. Тем более что имелся прецедент. Вспомнил он Соломоново решение и постановил:

– Стало быть, так. Ты, Иванов, перепашешь огород Никифорова.

– Не позволю! – вскричал Иван Никифоров.

– Не спеши, – осадил его Матвей. – Зато ты забьешь поросенка Иванова. Козы-то у него нет.

– Не дам поросенка! – закричал Иванов. – Это что за суд такой?!

– Справедливый, – отрезал Матвей. – Как в Библии. С вас обоих судебные издержки. – Задумался, ничего не придумал и добавил: – Сколько и чего, потом сообщу.

После суда авторитет его сильно подскочил, но больше никто не рискнул соваться к нему за справедливостью.

Вован, несмотря на издевательскую отповедь, вновь прискакал к Матвею в крайнем возбуждении.

– Матюха, опять получилось!

– Угробил, что ль, кого? – холодно спросил Матвей.

– Сам угробился! – возопил Вован. – Чистенько так, ни один следователь не придерется. Никто не виноват. Случайность. Как он сам заказывал.

– Не шуми, – осадил его Матвей. – Давай по порядку.

Вот что рассказал Вован. У Прохорова – того, что заказывал Афанасия Карповича, – была, как выяснилось, тайная страсть, которую он тщательно скрывал. Только жена знала, что на досуге он предавался зазорному для мужчины занятию – вышиванию гладью. Конечно, этого недостаточно, чтоб причислить его к ЛГБТ-сообществу[1], но все-таки… Впрочем, имел шестерых детей, стало быть, к женскому полу отвращения не испытывал и доказывал это всякий раз, когда подворачивался случай на стороне.

Подвела Прохорова неосторожность. Увлекшись сложным узором, он сильно уколол иголкой палец, выругался и сразу же забыл. Даже кровь не выступила. Однако на следующий день палец болел нестерпимо, температура зашкаливала, головная боль не отпускала, а члены начала сводить судорога.

– Что за чертовщина, – сказал он жене. – Нельзя же заболеть оттого, что укололся иголкой.

Жена Прохорова, женщина нервная и образованная, в который раз повторила:

– Проша, надо к врачу.

– Вздор, – ответил Прохоров. – Само пройдет…

Не прошло.

– Ты не представляешь, как это опасно, – жена работала в библиотеке и знала много того, о чем Прохоров слыхом не слыхивал. – Отец поэта Маяковского тоже укололся – вот как ты.

– Тоже вышивал? – с интересом спросил Прохоров.

– Не знаю, чем он занимался, – сказала жена. – Известно только, что от этого укола заразился и умер.

– Поэты – люди хлипкие, не то что мы, мужики от земли, – парировал Прохоров. – Нас иголкой не возьмешь. У меня, по всем признакам, ковид.

Жена еще пуще перепугалась.

– Проша, тем более надо в больницу.

– Чтобы там насмерть залечили?

Вызывать скорую из Района было бесполезно, медицинский пункт в Березовке давно упразднили в ходе оптимизации здравоохранения, так что жена вызвонила ветеринара Федора Михайловича из Дубняков. Ветеринар примчался на своей «Ниве», осмотрел больного и заключил:

– Помочь не могу. Вернее всего, столбняк, а у меня нет нужных лекарств. Везите в Район, а возможно, даже в Саратов.

– Никуда не поеду, – заявил Прохоров.

– Тебя не спрашивают, – отрезала жена.

Она пошла провожать Федора Михайловича, во дворе он ей сказал, что положение очень тяжелое и надо готовиться к худшему. При столбняке чем короче инкубационный период, тем меньше шансов на выздоровление. Восемьдесят-девяносто процентов заболевших не выживают.

Жена призвала Ваську Фролова с «жигулями». Прохорова уложили на заднее сиденье и повезли навстречу судьбе. Васька довез его живым, но через день пришлось искать машину, чтоб отвезти домой тело Прохорова. Он вошел в те самые девяносто процентов.

– И заметь, – ликовал Вован, – опять случайность! Не убили, а сам умер!

– Успел он хоть за Афанасия заплатить? – мрачно осведомился Матвей.

– Оба успели. Слышь, Матвей, у меня бабок с собой нет, потом твою долю отдам.

– Оставь себе.

Матвею такая мелочь была без нужды, он строил планы помасштабнее. Сам еще не знал, насколько собирается расширить свои владения. Ему не было жаль ни Афанасия, ни Прохорова. Не потому, что ненавидел сельских магнатов, которых в старину назвали бы «мироедами» или «живоглотами». Просто они для него как бы не существовали. Читаем мы, к примеру, сообщение о том, что в Африке свергли и умертвили очередного диктатора, и ничто в душе не шевельнется – слишком далеко от нас и слишком нам чуждо, как если б трагедия случилась на другой планете. Вот и для Матвея оба погибших жили в другом мире, никак не соприкасавшемся с обыденностью, в которой он обретался.