Хороший братец – мертвый братец

– Конечно, не Гришка. Был им когда-то… У него на руке Гришкина татуировка, таких дурацких на Гаити не делают. Я его по этой татухе узнал.

Мама застыла, глядя на фото. Я забрал у нее телефон и попросил:

– Только ты, пожалуйста, Савелию Михайловичу не рассказывай. Он захочет Гришку домой забрать.

– Для начала пусть сам на этот экспонат посмотрит и решит, Гриша или не Гриша.

Я завопил:

– Мама, ты же обещала!

Она посмотрела на меня суровым взглядом, как учительница на любимого ученика, не выучившего урок.

– Алеша, во-первых, когда я обещала, то не знала, что речь пойдет о таких серьезных вещах. А во-вторых, не забывай – он отец, и ему решать, как поступить с собственным сыном… Если это, конечно, его сын.

– Ты обещала!

Это было предательство. Взрослым нельзя верить. Мама тут же передала новость Пингвину. Он помчался смотреть. Вечером они хотели выставить меня в мою комнату, чтобы обсудить, как быть с Гришкой.

– У нас серьезный разговор, надо решить судьбу Григория, – важно сказал Пингвин.

Теперь он называл Гришку только полным именем, никаких ласкательных Гришуней, как прежде.

– Вы не Гришкину судьбу собираетесь решать, а мою! – закричал я. – Никуда не пойду. Сами говорите, мы одна семья…

– Мальчишки в твоем возрасте еще не имеют права голоса… – начал было Пингвин, но мама осадила его строгим взглядом.

– Право слушать они, во всяком случае, имеют… Но пока мы не начали разговор, я тебя сразу предупреждаю: о том, чтобы привести Григория домой, не может быть и речи.

– Я думал, так только мужики поступают, – сказал Пингвин.

– Что ты хочешь этим сказать? – настороженно спросила мама.

– Ну, знаешь, как бывает… Женщина родила урода или дауна, и муж вскоре ее бросает. Непременно бросает. Ни один не остается. А она тащит ношу – ухаживает за уродом до самой смерти.

– У нас совсем, совсем другое, – сказала мама.

– Разве? Ты хочешь уйти от меня из-за того, что мой ребенок неизлечимо заболел.

Мама почти закричала:

– Он не больной, он чудовище. Труп.

– Он мой ребенок, – сказал Пингвин печально. – И ты знаешь, что я его не брошу.

Мама закрыла лицо руками и некоторое время так сидела. Потом сказала:

– Я не хочу от тебя уходить. Это ты из нас двоих выбираешь не меня, а монстра.

Они надолго замолчали. Я сидел, тихо злился и наконец спросил:

– А вас интересует, что я думаю? Я ведь тоже, как вы любите говорить, член семьи.

– Алеша, перестань, – сказала мама. – Не до тебя.

– Как это не до меня?! – завопил я. – Я тоже в этом доме живу!

Напрасно я сорвался. Пингвин сейчас же этим воспользовался.

– Представь, дорогая, что беда случилась не с моим, а с твоим ребенком…

Мама не ответила. Только покачивала головой из стороны в сторону: нет-нет-нет-нет-нет-нет, я даже думать о таком не хочу…

Пингвин встал.

– Надеюсь, ты разрешишь сегодня у тебя переночевать. Уже поздно… Завтра утром я уйду.

Он лег в Гришкиной комнате. Я, пока не уснул, слышал, как он ворочается, тихо что-то бормочет, кашляет, сморкается… Утром, когда мы проснулись, Пингвин еще дрых. Глаза у мамы были красные – тоже, наверное, полночи не спала. Мы завтракали, когда Пингвин заявился на кухню.

– Ну, я пошел, – сказал он. – Надеюсь, не возражаешь, если я заеду за вещами позже. Может, даже завтра или послезавтра.

– Не спеши, – сказала мама, – позавтракай с нами.

Пингвин пожал плечами и сел. Мама налила ему кофе.

– Ночью я долго думала, – сказала она. – Ты прав… Если с Гришей случилась беда, то это наша общая беда. Конечно, мы обязаны взять его…

– Почему?! – закричал я. – Вы же договорились, что его здесь не будет!

– Вырастешь – поймешь, – сказала мама.

Взрослые всегда держат в запасе готовые пошлости, чтобы затыкать рот молодым.

А Пингвин чуть ли не месяц бился как птичка о лед, прежде чем сумел забрать Гришку. Наконец привел. Мама элементарно не представляла, что такое зомби вблизи. Конечно, видела их на улицах, но, как и все, не всматривалась. Фильтровала картину. Поэтому, когда Пингвин приволок сынишку домой, она ужаснулась. Вообще-то он был не страшный. Морда будто из воска вылеплена. Но это ничего. Не всякий живой цветет, кровь с молоком. И в бельме на глазу нет ничего пугающего. Ну бельмо (или два). И что? Живые тоже бывают немыми и даже глухонемыми, но никто от них не шарахается. Я думал, думал и наконец понял: страшной была мысль, что Гришка мертвый, а не его внешность. Он будто бы постоянно напоминал: я покойник. Словно к нему прицеплен невидимый, но ясно различимый огромный лейбл.

Когда раздался дверной звонок, мы с мамой вышли в прихожую. Я открыл дверь. Пингвин объявил с радостной дебильной интонацией:

– А вот и мы!

Вытолкнул вперед Гришку, а сам протиснулся следом. Мама замерла, прижав руки к груди и не сводя с зомбака взгляда. Потом едва выговорила:

– Запри его, пожалуйста, где-нибудь. Подальше от глаз.