Хороший братец – мертвый братец

– Давай, – кивнул Аркадий Захарович, подумав, что его веточка, мокрая, вряд ли теперь загорится.

Он заплатил, получил прутик в длинном целлофановом пакетике и тут только заметил, что на дощатой стене над головой Мехряка красуется портрет Анатолия Злыги. На цветной фотографии тот выглядел еще глаже и гаже, чем на двухметровом плакате.

– А Толька у тебя зачем?

Мехряк вначале не понял:

– Какой Толька?

– Да вон же!

– Это ты про Анатолия Ильича? Язык-то не распускай, Бунчук. О нем надо с почтением.

– Тольку почитать?! За что?!!

– Да хотя бы за то, что город наш на ноги поднял.

– Что-то я не вижу, чтобы Старая Болога особенно-то ожила.

– Анатолий Ильич людям работу дал, – сказал Мехряк. – Ну вот хоть бы меня возьми. На службе. Сыт, обут и нос в табаке.

– Ну и при чем тут Толька? – фыркнул Аркадий Захарович.

– Так это его станция… И вообще все вокруг… – Мехряк кивнул на окно, за которым под утренним солнцем простирались воды Бологи.

– Это ничье. Государственное, или как сказать… – Аркадий Захарович замялся. – Божье, что ли…

– Ну коли божье, тогда Анатолий Ильич сам Бог и есть, – сказал Мехряк.

– Шутишь? – тихо спросил Аркадий Захарович. – Не может же Болога взаправду Тольке принадлежать?

– А кому? Не мне же! Купил Анатолий Ильич, купил у города эти земли. Ну и воды, конечно, тоже… Хотя тебе-то, как своему, я по секрету скажу: пока еще не купил, а только в аренду взял. На девяносто девять лет… Но уже оформляет в полную собственность…

Аркадий Захарович даже дара слова лишился.

– Так значит… – с трудом вымолвил он. – Так значит… моих отца и матери прах… он что, Тольке теперь принадлежит?

Мехряк развел руками – понимай как сам знаешь.

– А тысяча, что я… за отцову косточку уплатил… И она Злыге достанется?

– И ему тоже. Половина – Анатолию Ильичу, половина – городу. Фифти-фифти. Все по закону.

– Отдай! – закричал Аркадий Захарович, сам слыша, как слаб его крик.

– Чего тебе? – изумился Мехряк. – Что отдать-то?

– Деньги! Деньги мои верни.

– Ну уж хренушки. Нет тут твоих. Были, да в казну уплыли.

Аркадий Захарович вскочил неуклюже и потянулся к Мехряку – ухватить Толькиного клеврета за грудки и трясти, трясти, трясти его, чтобы сошла с красной рожи снисходительная усмешка, чтоб полез он дрожащими руками в ящик стола и достал жидкую пачку купюр, которую только что туда сунул, перетасовав ее предварительно картинка к картинке с той омерзительной сноровистостью, с какой это делают все торгаши, и протянул бы…

Но клеврет небрежно ткнул его в грудь, и Аркадий Захарович рухнул на стул, а Мехряк плюнул на какой-то клочок бумаги и с силой припечатал его ладонью к столешнице:

– Вот тебе! Получи! Квитанция, твоя собственная… И веточку свою не забудь.

Он встал, подхватив со стола прутик в прозрачной упаковке, и небрежно сунул его в карман на рубашке Аркадия Захаровича, а затем сгреб старого школьного товарища за шиворот, как щенка или котенка, и потащил к выходу, сволок с крыльца и быстро повел к воде, ухватив одной рукой за ворот, а другой – за брюки, свободно болтающиеся на тощих ягодицах, и почти приподняв в воздух, так что ведомому оставалось лишь послушно перебирать ногами.

«Что ж это я? – ожгло вдруг Аркадия Захаровича. – Сам ему помогаю. Что за рабская покорность! Стыд-то какой…»

Он поджал ноги, и Мехряк, того не ожидавший, уронил его на чахлую прибрежную траву в двух шагах от «Нырка», брошенного на суше рядом с причалом. Аркадий Захарович упал неловко, но даже не пошевелился, словно мертвый. Как еще мог он выразить ярость и возмущение?

– Умаялся? – сочувственно спросил Мехряк. – Потерпи… Сейчас отдохнешь.

Подхватив лежащего поперек живота, он одним рывком забросил его в «Нырок» и, поднатужившись, сдвинул уже порядочно обмякшее резиновое суденышко в воду.

– Все! Плыви, Аркашка. Лечись… А то мне на таких, как ты, хилых да бедных, глядеть тошно. Весь пейзаж портите…

Он пинком оттолкнул лодку от берега, повернулся и зашагал к станции.

«Нырок» медленно относило от берега. Аркадий Захарович по-прежнему лежал неподвижно, как труп, а его дух гневным метеором метался в поисках возмездия и справедливости по всему доступному мыслям и чувствам пространству, не находя отклика ни в горних высях, ни в мрачных безднах, а меж ними – на земле – он даже и искать не пытался, потому что с тех пор, как упразднили ненавистные Аркадию Захаровичу горкомы, райкомы, обкомы и ЦК партии, не осталось в юдоли скорби ни единой инстанции, к которой могли бы воззвать малые сии в поисках защиты и заступничества, пусть даже иллюзорных как прежде. И повторил тогда Аркадий Захарович в сердце своем древние слова: «Мне отмщение и аз воздам», потому что не оставалось ему ничего иного. Он не придумал еще – как, но знал, что добьется справедливости во что бы то ни стало.

Он поднялся на четвереньки, вытащил из-под себя доску, служившую сиденьем, и установил ее поперек лодки, положив концами на оба борта. Сам уселся сверху и погреб по направлению к подводному кладбищу, чувствуя, как Жущер царапает плечи и хватает за горло, мешая дышать.