Хороший братец – мертвый братец

«Нырок» перекосило так, что левое весло глубоко зарывалось в воду, а правое едва чиркало по поверхности. Надо было торопиться, пока лодка еще держится на плаву.

– Ш-ш-што-о, за с-с-смертуш-ш-ш-шкой с-с-с-спеш-ш-ш-шиш-ш-ш-шь, парш-ш-ш-ш-ш-ш-шивец? – просипел Сысоич дряблым бортом.

Аркадий Захарович молча работал веслами.

– Опять пожаловал, – прокомментировал Потапыч. – Лодка дырявая, сам из сил выбился… Того и жди, пойдет ко дну.

– Кабы сразу утоп. А то ведь барахтаться будет, булькать…

– Разве так помирать положено? Тьфу! Непристойность и суета…

– Эй, там, наверху, совесть-то надо иметь…

– Ты нам, малый, вечный покой не нарушай.

И Аркадия Захаровича прорвало.

– Вы чего… хамите… господа покойники? – прокричал он, задыхаясь от непосильной работы.

– А как с тобой, баламутом, быть прикажешь? – сурово откликнулись снизу. – Явился бы ты к нам обмытым, обряженным. Попросился бы: позвольте, мол, к вам, деды-родители. Примите, мол, в ваш чин. И приняли бы, и местечко бы выделили…

– Деды?! Так вы, значит, себя… аттестуете? Тоже мне, духи покойных предков… Вы хоть знаете… кто вы теперь?

– Как не знать, – степенно отозвались снизу.

– Живые нас по-разному кличут…

– Обслуга! – заорал Аркадий Захарович. – Вот вы кто! Загробный обслуживающий персонал при личных владениях Злыги-младшего.

Покойники, не ожидавшие отпора, примолкли.

– Мужчина, мужчина, – воскликнула давешняя сирена, что так сладко предлагала свои косточки, – ну что это вы разворчались… Совсем как баба. И не стыдно вам?

На земле этот нехитрый прием, популярный недавно среди продавщиц и кассирш, уже вышел, кажется, из моды, но здесь, в глубинке, еще пользовались устаревшей методой, на которую у Аркадия Захаровича имелся свой заготовленный контрприем.

– При чем здесь половые различия? – строго спросил он. – Мы на погосте, а не в публичном доме. Так что я для вас не мужчина, а посетитель, клиент. Вот и обслужите вежливо и культурно. И главное, молча. А не то жалобную книгу потребую.

– Аркадий, сынок… – позвал материнский голос, и Аркадий Захарович застыл с занесенными назад веслами, а сердце у него замерло.

– Мама!

– Не прав ты, сынок…

Он гневно хлопнул веслами по воде. Не того он ждал от матери. Не укор, не осуждение нужны были ему сейчас.

– На безответных злость срываешь.

– Типичная агрессия, вызванная фрустрацией, – вставил Маркони.

– Ни на ком я злость не срываю, – зло отрезал Аркадий Захарович. – А как с ними иначе? Вы же сами слышали, что они несут…

И вновь обмер, заслышав еще один тихий голос – родной, несмотря на странный, шелестящий тембр. Отец.

– Пусть себе говорят. На язык пошлины нет.

– Батя, и ты туда же! – взревел Аркадий Захарович. – Неужто и ты не понимаешь? Ведь я не на митинге, не в тюрьме, не в больнице… Я к отчей могиле припадаю. Почему же и здесь уединиться не могу?! Почему отовсюду лезут посторонние, чужие…

– Они не чужие, – прошелестел отец. – Для живущих всякий покойник – родитель…

Дико было слышать такое от отца, неизменно трезвого, ироничного и суховатого. «Что же это с ним там, за гробом, случилось?» – подумал Аркадий Захарович и вдруг словно опомнился. А сам-то он, сам… С ним-то самим что произошло, если он на кладбище свару затеял, да еще с кем – с покойниками.

– Проси прощения, сынок.

– Батя, прости меня, неприкаянного…

– Не у меня. У всех проси…

Мучительный стыд охватил Аркадия Захаровича: глупо и мелко – вымещать обиду и злость на усопших, никак не повинных в том, что их, как сомов или налимов, приобрели вместе с илом, в котором они погребены.

Он сполз с доски и опустился на колени в воду, плескавшуюся на дне лодки.

– ВОТ ЭТО ПРАВИЛЬНО, – потянулся над водой серым туманом голос покойного Злыги. – ДАВНО ПОРА ПОКАЯТЬСЯ…

– О грубости он сожалеет, – прошелестел отец. – А каяться ему не в чем.

– НЕ В ЧЕМ? А ЧЕГО Ж ЕГО ТОГДА НЕМОЧЬ ТОЧИТ? ВСЕ БОЛЕЗНИ – ОТ ЗАВИСТИ ИЛИ ВИНЫ…

– Наша вина одна – беда.

– ДЕМАГОГИЯ! ЧТО У ВАС ЗА БЕДА ТАКАЯ ОСОБАЯ? ТЫ ВОТ ВОЗЬМИ МОЕГО АНАТОЛИЯ… ЖИВЕТ ДОСТОЙНО И ЗДОРОВЬЕ У НЕГО ОТМЕННОЕ. А ТВОЕГО ГРЕХ КАКОЙ-ТО ГНЕТЕТ…

– Вина на вину, а грех на грех не приходится.

– Не надо, батя! – крикнул Аркадий Захарович. – Не защищай меня. Я покаюсь… Перед всеми на свете Злыгами покаюсь.

Он выхватил из кармана рубашки ивовую веточку, содрал упаковку и сунул прутик в зубы, чтобы освободить руки. Чиркнул спичкой по коробку и заслонил огонек ладонями. Спичка погасла. Другая не зажглась. Трудное дело – добыть огонь, когда пальцы трясутся. И спички на исходе. Одна, вторая, третья… Вот и все, что осталось.

Была не была! Аркадий Захарович сложил вместе все три, перекрестился, поплевал через плечо и чиркнул тройкой по истертому боку коробочки. Полыхнуло и загорелось. Аркадий Захарович уронил коробок, спрятал огонь в горстях и осторожно просунул к нему конец зажатой в зубах веточки быстрого возгорания. Веточка занялась, вспыхнула с треском, разбрасывая искры, как бенгальская свеча. Аркадий Захарович перехватил ее в правую руку, поднял повыше и закричал так громко, как только мог:

– Злыга!

Позовешь чужого отца – недуг на его детей перекинется…

– Злыга, где ты?!