Хорошо!

Петербургские окна.
                                 Синё и темно.
Город
          сном
                   и покоем скован.
Но
не спит
            мадам Кускова.
Любовь
             и страсть вернулись к старушке.
Кровать
             и мечты
                           розоватит восток.
Ее
     воло́с
               пожелтелые стружки
причудливо
                   склеил
                               слезливый восторг.
С чего это
                 девушка
                               сохнет и вянет?
Молчит…
                но чувство,
                                  видать, велико́.
Ее
     утешает
                   усатая няня,
видавшая виды, —
                               Пе Эн Милюков.
«Не спится, няня…
                               Здесь так душно…
Открой окно
                    да сядь ко мне».
— Кускова,
                  что с тобой? —
                                            «Мне скушно…
Поговорим о старине».
— О чем, Кускова?
                               Я,
                                   бывало,
хранила
              в памяти
                             немало
старинных былей,
                             небылиц —
и про царей
                   и про цариц.
И я б,
          с моим умишкой хилым,—
короновала б
                     Михаила.
Чем брать
                 династию
                                 чужую…
Да ты
          не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
                          я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
                 я рыдать готова…»
— Господь помилуй
                                 и спаси…
Чего ты хочешь?
                            Попроси.
Чтобы тебе
                   на нас
                              не дуться,
дадим свобод
                       и конституций…
Дай
       окроплю
                     речей водою
горящий бунт… —
                              «Я не больна.
Я…
      знаешь, няня…
                               влюблена…»
— Дитя мое,
                     господь с тобою! —
И Милюков
                  ее
                      с мольбой
крестил
             профессорской рукой.
— Оставь, Кускова,
                               в наши лета
любить
            задаром
                          смысла нету.—
«Я влюблена»,—
                            шептала
                                          снова
в ушко
           профессору
                               она.
— Сердечный друг,
                                ты нездорова —
«Оставь меня,
                       я влюблена».
— Кускова,
                  нервы,—
                                 полечись ты…—
«Ах, няня,
                он
                     такой речистый…
Ах, няня-няня!
                       няня!
                                Ах!
Его же ж
              носят на руках.
А как поет он
                     про свободу…
Я с ним хочу,—
                          не с ним,
                                         так в воду».
Старушка
                тычется в подушку,
и только слышно:
                            «Саша! —
                                             Душка!»
Смахнувши
                   слезы
                              рукавом,
взревел усастый нянь:
                                    — В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского…»
                            — В какого?
                                                В Сашку? —
И от признания
                         такого
лицо
         расплы́лось
                             Милюкова.
От счастия
                  профессор о́жил:
— Ну, это что ж —
                              одно и то же!
При Николае
                     и при Саше
мы
      сохраним доходы наши.—

Быть может,

                    на брегах Невы
подобных
                дам
                       видали вы?

5